Александра Давид-Неэль - Тайные учения Тибета (сборник)

На обратном пути я снова прошла через Лаштен, снова повидалась с гомштеном и имела с ним беседу о месте его отшельничества, где он прожил в одиночестве семнадцать лет. По его словам, оно находилось выше в горах, на расстоянии однодневного перехода от селения. Мой интендант легко перевел эти подробности, так как лама излагал их на местном диалекте. Все-таки я не решилась упоминать о демонах, которых народная молва определила ламе в прислужники. Я знала, что мой юный толмач слишком суеверен и не посмеет переводить подобные вопросы. Кроме того, вероятно, лама не захотел бы на них отвечать.

Я возвращалась в Гангток огорченная: мне пришлось упустить возможность узнать много интересного. С сокрушенным сердцем отдалялась я от Тибета, меньше всего подозревая, какие удивительные последствия будет иметь мое путешествие.

Очень скоро Далай-лама оставил Калимпонг. Его войска разбили китайцев. Он праздновал победу и возвращался в Лхасу. Я поехала попрощаться с ним в селение, расположенное под перевалом Желен.

Прибыв на место, где Далай-лама должен был остановиться, гораздо раньше его, я застала там несколько знатных сиккимских царедворцев в большом волнении. На них лежала обязанность приготовить временное жилище для государя-ламы, но — как это всегда бывает на Востоке — необходимые вещи доставили слишком поздно, — мебель, ковры, драпировки, — еще ничего не было расставлено, а прибытия высокого путешественника ожидали с минуты на минуту.

В горном домике суетились обезумевшие господа и слуги. Я стала помогать от нечего делать и устроила из подушек ложе для Далай-ламы. Некоторые из присутствовавших уверяли, что это принесет мне счастье в жизни и во всех последующих воплощениях. Уж не это ли помогло мне впоследствии дойти до Лхасы?

Я еще раз беседовала с владыкой Тибета. Его мысли теперь, по-видимому, всецело были заняты политикой. Все-таки он еще раз благословил всех продефилировавших перед ним верующих своей метелочкой из лент, но чувствовалось, что сердцем он уже далеко за пограничным перевалом и занят соображениями о преимуществах одержанной победы.

Следующей осенью я уехала из Сиккима в Непал, а затем пробыла около года в Бенаресе. Здесь я долго жила в ранней молодости и теперь с удовольствием посетила старые места. Члены теософического общества оказали мне любезный прием и предоставили в мое распоряжение дом в своем прекрасном парке. Аскетическая красота этого жилища хорошо гармонировала с мистической атмосферой святого Шивы и соответствовала моим вкусам.

Я снова прилежно принялась за учение Веданты и немного забросила ламаизм, так как надеялась когда-нибудь получить возможность углубить мои сведения о нем. Я совсем не собиралась уезжать из Бенареса. Но неожиданное стечение обстоятельств — оставшихся навсегда для меня неясными — вынудило меня однажды утром сесть в поезд, отправлявшийся в Гималаи.

Монастырь Поданг. — Заклятия и благословения. — Собеседник с того света. — Мистики Восточного Тибета и их теории. — Редкое проявление прозорливости. — Ламаистская пустыня. — Колдун из Транглунга и его летающие пироги. — Как я стала отшельницей на высоте 3900 метров над уровнем моря. — Путешествие в Шигацзе. — Просчет дамы-полиандристки: третий муж не слушается. — Я в гостях у Таши-ламы и его матери. — Отшельник из Пхутанга.

В Гангтоке я застала одного Бермиак-кушога. Лама из Энше уехал в Тибет, в Шигацзе, и вернулся только через несколько месяцев. Давасандупа пригласили сопровождать британского представителя в качестве переводчика на политическую Китайско-Тибетскую конференцию в Индии. Старый махараджа умер, и ему наследовал его сын Сидкеонг-тулку, который не мог уже посвящать много времени изучению ламаизма. Составленные мною путевые планы нельзя было осуществить, все препятствовало осуществлению моих желаний.

Мало-помалу мне стало казаться, будто все окружающее дышит неприязнью. Меня преследовали какие-то неведомые существа, убеждали уехать, гнали прочь, внушали, что все равно не позволят ни совершенствовать мои познания в ламаизме, ни продвигаться дальше в глубь Тибета. Эти существа стали являться мне наяву. Я видела, будто они уже ликуют после моего отъезда, радуются моему изгнанию.

Можно было бы объяснить все явления лихорадкой, неврастенией, вызванной неудачами и усугубляемой умственным переутомлением. Некоторые, может быть, усмотрели бы здесь действие оккультных сил. Чем бы это ни было, мне не удавалось справиться с состоянием одержимости, граничащим с галлюцинациями. Успокоительные средства не помогали и не оказывали ни малейшего воздействия. Я стала думать — не поможет ли мне перемена обстановки.

Пока я размышляла, где мне устроиться, не покидая Гималаев, владыка Сиккима, сам того не подозревая, предупредил мое желание, предложив поселиться в Подангском монастыре, расположенном в пятнадцати километрах от Гангтока в лесах, почти постоянно окутанных густыми тучами.

Отведенное мне помещение состояло из огромной угловой комнаты на втором этаже храма и необозримой кухни, где, по тибетскому обычаю, спали слуги.

Свет небесный вливался в мое жилище через две колоссальные амбразуры. С таким же гостеприимством они пропускали ветер, дождь и град сквозь отверстия, зиявшие по обе стороны каждого окна, так как слишком узкие рамы касались стены только по вертикали.

В одном углу зала я разложила книги на выступе стены и поставила складной стул и складной стол — это был мой кабинет; в другом углу подвесила к балкам потолка палатку и поместила там свою походную кровать — это была моя спальня. Середина апартаментов, слишком роскошно вентилируемая ветрами всех стран света, служила чем-то вроде форума, где в хорошую погоду я принимала посетителей.

Что меня в Поданге восхищало, так это музыка. Я там наслаждалась концертами по два раза в день — утром перед рассветом и вечером перед закатом солнца. Оркестр был чрезвычайно скромным: он состоял из двух гиалингов (род гобоя), двух рагдонгов (гигантские тибетские трубы от трех до четырех метров длиной) и двух литавр.

Колокольчики низкого тона в особенном, принятом в храмах Востока, ритме прозванивали прелюдию. После паузы долго и глухо роптали рагдонги. Затем одни гиалинги воспевали медленную музыкальную фразу, бесконечно трогательную своей простотой, и снова ее подхватывали — уже с вариациями и под аккомпанемент низких голосов рагдонгов. В финале, подражая отдаленным раскатам грома, вступали литавры.

Печальная мелодия струилась плавно, подобно водам глубокого потока, без порывов, без блеска, без вспышек страсти. Она дышала неутолимой тоской, будто все страдания душ, кочующих из мира в мир с начала мироздания, изливались в ней одной бесконечной, усталой и безнадежной жалобой.