Ян Рыбак - Hollywood на Хане

Потянулся к бутылке, придвинул, звякнул, выпил, уже не предлагая.

— Они думали, мы насрём в штаны и сдадим им осетинов… Болт!.. Мы никого и никогда не сдаём… Ни осетинов, ни абхазцев!.. Суки, а с-суки какие… Ребят наших ракетами… Все полегли, — ребята, молодые пацаны такие… Ну ничё, ничо-о-о, бля, — мы им, падлам, ещё покажем… Мы друзей нигде не бросали… — он назидательно поднял палец и задрал подбородок, — пусть какая угодно блядь скажет, где это мы друзей бросили… По всему миру помогали!.. Это америкосы сраные, чуть что — в кусты, а мы подыхали, но на себе тянули… Тяну-у-ли!..

Хлопнул кулаком по столу, налил, выпил, мутно глянул, предложил всем…

Все молчали. Тонколицый смуглый парень с круглой серьгой в ухе откинулся назад и разрешил себе ироническую улыбку… Он был слегка — благородным образом — горбонос, и, в общем, более всего походил на цыгана — артистичен, пластичен, одарён очевидными телесными талантами. Из таких гибких смуглых парней получаются прекрасные скалолазы, но вряд ли — выдающиеся высотники. Впрочем, что я в этом понимаю…

Лётчик посмотрел на него долгим проницающим взглядом и радостно вспыхнул:

— Кавказец, да?.. Нет, ты скажи — ты кавказец?..

— Кавказец, кавказец…

Парень ухмыльнулся… Я вовсе не уверен, что он был кавказцем, но отрицать было бы как-то глупо…

— Вот ты скажи мне, мы, русские, когда-то, вас, кавказцев, обижали?.. Нет, вот ты скажи… — он потянулся к «кавказцу», как бы пытаясь взять его за пуговицу.

«Смоленский» парень, друг «кавказца», попытался перевести стрелки разговора, и ему это на какое-то время удалось, поскольку Лётчик был уже настолько пьян, что поддавался влиянию. Но присутствие в этом мире неизбывных, неискоренимых сук мучило Лётчика, лишая покоя и душевного равновесия.

— Ты вот откуда?..

— Москвичи мы…

— А-а-а, — понимающе протянул Лётчик, выпятив нижнюю губу и покачивая головой — МА-СКВИ-ЧИ!.. Поэтому ты такой патлатый, да?.. МАСКВИ-ИЧ!.. Па-нима-а-ю… Вы же особенные там, бляха-муха… — МА-СКВИ-ЧИ!..

Он мотал головой, сжимал и разжимал кулаки, шарил по лицам…

Взгляды присутствующих ускользали, стараясь не встречаться со взглядом соседа, что оказалось не так просто: нас было довольно много за одним небольшим круглым столом.

— Эти суки!.. Эти с-с-суки…

Мне стало скучно и противно, и я встал и пошел прочь, мимо него, в сторону туалетов, но он вскочил и, не успев преградить мне дорогу, окликнул:

— Э! Ты что — уходишь?..

— Да, ухожу.

— Ты больше не пьёшь с нами?.. — он впился мне в лицо мутным взглядом: топкое болото, в котором ворочалась безутешная злоба, ищущая и не находящая «этих сук».

— Нет, мне — хватит.

— Интел-л-легент?..

Что он себе думает?.. Я чувствую, как чёрная кровь приливает к лицу, а на загривке встают дыбом волосы…

— Есть немного…

Длинное-длинное мгновение, покачивание на носках, — болото проваливается внутрь, нехотя втягивается…

— Ладно… — говорит он, махнув рукой, — расслабленным нижним махом пьяного человека…

— Л-ладно… — роняет голову на грудь, затем роняет всего себя обратно в пластиковое кресло, прогнувшееся от неожиданности и более не сумевшее распрямиться…

Поздно вечером, перед сном, мы молча лежали в палатке, пялясь в темноту.

— Видал этого лётчика?.. Пьёт, как лошадь… Чёт мне перехотелось летать этими вертаками…

— Так он же не пилот… — хмыкнул Лёша.

— Как не пилот?..

— Штурман, или что-то вроде…

Этой сценой можно было бы открыть хоть фильм, хоть книгу, хоть театральную постановку:

Молодой, но подающий оправданные надежды режиссёр бьёт комаров скрученными в жгут флисовыми брюками, проводя рискованные параллели с геноцидом на Балканах.

Продюсер флегматично жуёт активированный уголь, полулёжа в размётанной постели, из-под застенчивой расписной простынки торчат его худые волосатые ноги.

«Сценарист» с лицом плохо умывшегося вампира — разрушительные последствия герпеса — наводит режиссёра на комаров и отслеживает брезгливым глазом траектории падающих из-под потолка комариных «мессеров»: «Гоша, не над кроватью!..» Встретившись взглядом со своим отражением в замызганном стенном зеркале, он сокрушенно качает головой: «Лёша, посмотри, что от меня осталось… Клочок свалявшейся шерсти!..»

Оператор по сложившемуся обыкновению исчез ближе к вечеру под предлогом пива…

Мы живём на Иссык-Куле в пансионате «Золотые Пески», — большом суетливом постсоветском заповеднике. Если признать за Иссык-Кулем право называться «голубым глазом Тянь-Шаня», то «Золотые Пески» — обширный гнойный ячмень на этом глазу… «Золотые Совки», назвал бы я это место…

Накануне отъезда из Каркары Валера отделился от нас — уехал к друзьям в Алматы, и мы кукуем на Иссык-Куле вчетвером.

Пропуском в этот совковый, гипсовый и попсовый рай служит наличный киргизский сом, пришедший на смену некогда весомому закулисному слову. На воротах, отсеивая граждан, впавших в грех неплатежеспособности, маячит местный апостол с круглым лицом цвета эскалопа.

По аллеям бродят счастливцы и счастливицы двух отчетливых таксонов: дородные семейные пары — таких называют уважительным словом «чета» — и безалаберная дискотечная молодёжь — оборвавшиеся в свободное плавание мальки тех самых семейных людей. Первые оккупируют совковый, гипсовый сектор рая, вторые — попсовый…

Впрочем, в день нашего приезда я ещё не был столь придирчив к местам и к людям.

Хлебнув высокогорья и до отвала наевшись снегов, мы радовались, как дети, всему, что имело хоть какой-то цвет и запах, даже если цвет этот был цветом рекламного плаката, а запах — шашлычным ароматом духанов. Последнему мы радовались в особенности!.. Нас доводили до слёз умиления отороченные ситчиком женские плечи, горячий песок, продавливающийся между сбитыми пальцами ног, игривые зайчики на почти условной границе земного озера и небесного океана… Если бы рама, в которую был оправлен этот сверкающий мир, не была слегка обшарпана и потрескана, если бы она не несла на себе неизлечимого отпечатка казёнщины, возможно, мы не выдержали бы всего этого счастья, и наши сердца — эти тонкостенные чувствительные сосуды — лопнули бы, как воздушные шарики от избытка нахлынувших чувств…

Часами мы купаемся в искристом озере с бодрящей водой, валяемся на песке, задрав подбородки в сладкоголосые небеса, где тает пломбирная рябь инверсионного следа, или обкусываем поджаристые острые самсы, сидя с обнаженными, белыми, как у морлоков, торсиками на полосатых циновках.

Мы много смеёмся и сыто щуримся яркому солнцу.

Подолгу выбираем ресторан, находим, ошибаемся, переходим к другому, потом — к третьему. Нас интересуют манты, лагманы, куурдаки, залитые едкими уйгурскими йогуртами бараны, умач, курут, а также всё, что извлекается из тандыра. Обедаем мы в загадочном ресторане с двумя названиями (одно вывешено снаружи, совсем другое — внутри…) и с двумя же меню, одно из которых лежит на столе, а второе подаётся посетителю худеньким официантом: придурочным мальчиком с вопросительными испуганными глазками и памятью аквариумной рыбки. С третьей попытки он приносит нам заказанный нами куурдак — ломтики тушенного мяса в античных развалах картошки. Прекрасно приготовленное блюдо покрывает издержки от общения с несообразительным мальчиком.