Григорий Градовский - Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца.

Корпусный командир, с главнейшими начальниками и штабом, въехал на указанный гребень, чтоб осмотреть неприятельскую позицию. Отсюда зевинский лагерь и окружающая его местность были гораздо лучше видны, нежели с той высоты, с которой я осматривал ее вчера. Прямо от нас шел ряд расширяющихся в обе стороны холмов, выдавшихся более в правую сторону; местность страшно пересеченная: одна возвышенность скрывала другую. Все это было по сю сторону речки Ханычай, протекающей в глубокой ложбине, внизу, и не видимой с этой точки наблюдения. Там же, на речке, скрывалось селение Зевин с развалинами старого укрепленного замка или крепости. За этой, так сказать, нашей частью позиции виднелись верхи возвышенностей, занятых неприятелем по ту сторону зевинского оврага и протекающего в нем Ханычая. Легко или трудно было взобраться на эти возвышенности, как велики были спуск и подъем — отсюда не видно и судить было трудно. Налево от нас — следовательно, на правом фланге неприятеля — высилась огромная крутая гора с седловиной, гребень которой спускался наискось к нам; к этому гребню примыкало плато, на котором в нескольких местах расположен был турецкий лагерь; таких отделений лагеря было не менее четырех. Впереди плато возвышалось несколько гребней и отдельных, конусообразных гор; только в промежутках, оставляемых этими возвышенностями, можно было видеть ближайшие к ним оконечности занятого турецким лагерем плато. Из числа их особенно выдавалась на левом турецком фланге остроконечная, точно сахарная голова, гора, на которой виднелась батарея, окруженная, в виде венца, ложементами, находившимися в нескольких саженях ниже ее. Впереди этого пункта находилась еще возвышенность, над которой вполне командовали как упомянутая батарея, так и ее ложементы. Все это, как и соседние возвышенности, круто, обрывисто спускалось вниз, к речке Ханычай; но, как я уже сказал, объема этого спуска с пункта нашего наблюдения нельзя было видеть: спуск скрывался возвышенностями и пересеченной местностью нашего берега. За лагерным плато турок, несколько вправо от нас, возвышалась еще гора, на которой также виднелись палатки; впереди этой горы плато несколько понижалось и ничем, по-видимому, не было занято. На эту часть плато можно было взойти или по дороге, видневшейся вправо (глядя от нас) сахарообразной горы, или обходным движением еще более вправо, появившись совершенно сбоку, почти в тылу означенной батареи. Весь лагерь турок и лежащие перед ним гребни были окаймлены ложементами, иногда в несколько рядов. Влево от сахарообразной горы с ее батареей, в центре турецкой позиции, находилась еще батарея, а две другие, расположенные еще левее (от нас), виднелись на крутизнах высокой горы с седловиной, примыкавшей, как сказано, к правому флангу турецкого лагеря. Последние две батареи, очевидно, имели целью обстреливать обходные подступы с нашего левого крыла, тогда как первые две действовали с фронта.

Едва появились мы на нашем наблюдательном пункте, как на сахарообразной батарее взвился белый клуб дыма, и секунд через двадцать послышался орудийный выстрел; за первым выстрелом последовал второй. Это турки выразили нам свой привет. Я посмотрел на часы: был полдень. Прошло уже пять часов, как мы двинулись с бивуака, войска же вышли двумя-тремя часами раньше!..

Падения турецких снарядов не было видно: они пропали где-то в пространстве.

— Так попусту стрелять могут только трусы! — сказал кто-то.

Действительно, расстояние было не менее шести верст, но турки как бы поняли упрек и, после двух выстрелов орудия их замолчали, точно они желали только обнаружить свое существование, а не начать действительную стрельбу. Взамен того послышалась ружейная стрельба налево, внизу. Это турецкая передовая цепь вела перестрелку с конными дагестанцами, выдвинутыми вперед, на крайний наш левый фланг. Командующий корпусом послал приказание стрелять только в крайней надобности. Вскоре мы узнали, что тут был ранен в ногу дагестанский офицер и несколько рядовых. Это были первые жертвы нынешнего дня.

В это время получено было, кажется, донесение, что Мухтар-паша окончательно оставил генерала Тергукасова и сближается к Зевину. Главная цель нашей саганлугской экспедиции была, следовательно, достигнута: оставалось только дать возможность эриванскому отряду отдохнуть и благополучно отступить или, разбив Мухтара-пашу, соединиться с генералом Тергукасовым. Осматривая в бинокль неприятельскую позицию, я заметил, что с правого их фланга к стороне высокой горы с седловиной двигались две колонны — одна пехотная, другая кавалерийская. У меня мелькнула мысль, что это часть войск Мухтара-паши, посланная в подкрепление зевинского лагеря, и что, таким образом, турки располагают большими силами, нежели мы думали вчера. Я передал свои наблюдения некоторым окружавшим корпусного командира лицам, в том числе и князю Чавчавадзе. Тот посмотрел в бинокль и заметил лишь несколько всадников: остальные уже скрылись в это время за возвышенностью.

Очевидно, и командующий корпусом ожидал движения неприятеля с этой стороны, потому что, подозвав офицера, приказал ему взобраться на бывшую сзади нас высокую гору, наблюдать оттуда, не покажется ли Мухтар-паша и доносить немедленно о всем замеченном. После этого мы съехали с горы и, отъехав несколько назад, на левый фланг, взобрались на громадную крутизну, с которой отчасти можно было наблюдать как наш тыл, так и зевинскую позицию. Прямо внизу, у подошвы этой крутизны, отдыхали наши войска.

Как только несчастные лошади, карабкаясь по камням, выгнув до невозможности спину и вытянув шеи, взвезли нас на крутизну, о которой я упомянул, генерал-адъютант Лорис-Меликов, сев поодаль от свиты и подозвав к себе начальника отряда генерала Геймана, начальника кавалерии князя Чавчавадзе и начальника Корпусного штаба генерала Духовского, открыл совещание. Я не называю это совещание военным советом, так как оно имело, кажется, более частный характер. Время от времени подзывался тот или другой офицер Генерального штаба, рассматривались карты, допрашивались приведенные или сами являвшиеся местные жители. Следя за этой сценой, где решалась судьба многих людей, тот или другой исход битвы, даже кампании, мы лежали на земле или сидели на камнях, срывая и грызя траву, чтоб освежить сохнущие от невыносимой жары губы, или покуривая в десятый раз папироску. Последний глоток воды давно уж выпит, за стакан свежего, прохладного питья дорого можно было бы дать: солнце беспощадно палило. Чувствовалась страшная истома, как всегда бывает после сильного напряжения нервов и физической усталости. В душу проникло какое-то равнодушие: где турки, уйдут или останутся они, будет или не будет битва — не все ли равно? Вот тени нет, где бы укрыться от солнечного жара... Вижу, солдаты недвижно, как мертвые, лежат или сидят; запряженные в орудия и стоящие в драгунских и казачьих рядах лошади низко опустили голову, не шевелясь ни одним мускулом. А солнце жжет и жжет, точно высушить хочет все живое...