Григорий Градовский - Война в Малой Азии в 1877 году: очерки очевидца.

От коменданта я естественно возвратился к моему первому покровителю в лагере — г-ну Д-скому. Дальнейшие представления пришлось отложить. В заимском лагере начальником остался генерал-лейтенант Девель, но в это время он был на рекогносцировке карсских укреплений. Ахалцыхский отряд, которым командовал Ф.Д.Девель, был упразднен после взятия Ардагана, и 39-я пехотная дивизия присоединена к александропольскому отряду, который с этого времени представлял «главные силы» действующего корпуса на малоазиатской границе. На ту же рекогносцировку поехал и помощник начальника Корпусного штаба, полковник Немирович-Данченко. За неимением кому представляться, я сосредоточил свои помышления на лошади и палатке. В том и другом помог мне г-н Д-ский. В этом случае оказался особенно влиятельным поручик С., имевший начальство над нестроевой командой лагеря, т. е. над всели денщиками, рабочими и проч.; в его же ведении находились палатки, и он же был помощником лица, заведывавшего провиантской частью Корпусного штаба. Удостоившись представления такому многозначащему поручику, я скоро имел удовольствие удостовериться, что лошадь моя не умрет с голода и что мне не придется пребывать под открытым небом. Четыре солдатика притащили палатку и стали ее разбивать. Это была двойная, солдатская палатка. Разбивается она так: потолок ее поддерживается по самой средине столбом аршина три высоты; от вершины этого столба внутри полотна идут четыре веревки, которые проходят через отверстия, сделанные в каждом из четырех углов палатки, образуемых крышей и боками ее; веревки натягиваются и привязываются к кольям, вбитым снаружи палатки, на каждом из ее углов; затем внутри, в каждом углу, веревки подпираются еще четырьмя кольями, аршина в два длиной, а низ полотна оттягивается в противоположные стороны и прикрепляется к земле маленькими привязанными к потолку колышками. Благодаря этому снаружи палатка имеет четыре стенки, из которых каждая вверху уже, нежели внизу, и расположена покато, от крыши в земле; а крыша ее имеет вид четырех треугольников, соединенных своими боковыми сторонами. Отверстие, сделанное в полотне одной из стенок, которое можно отстегнуть или застегнуть, играет роль двери. Чтоб войти в солдатскую палатку, нужно согнуться и пройти шаг или два прежде, нежели поднять голову. Затем прямо перед вами, как раз посредине, находится центральный столб, около которого можно выпрямиться; сидеть же, даже на стуле или кровати, можно совершенно удобно почти у самых стенок палатки. В такой палатке на земле могут вполне свободно разместиться человек пять-шесть, а в крайности даже до десяти; но кроватей можно поставить не более трех, оставив посредине, у столба, небольшое пространство, на котором можно было бы повернуться. Для одного же лица солдатская палатка представляет роскошное помещение, если вы можете обставить ее комфортабельно. Поблагодарив, по русскому обычаю, строителей моего жилища, я вошел в палатку и остановился в раздумье. В одном углу помещался мой скромный чемоданчик в виде саквояжа; переметные сумки, бурка и кожаное пальто, составлявшие остальное мое имущество, свалены были возле; в другом углу бесформенной кучей лежали временно вещи моих спутников. Остальное пространство занято было травой вперемешку с камнями, которыми, как уж я говорил, щедро усеяны все поля Армении. Я взял бурку, разостлал ее возле одной из стенок палатки и сел. В таком положении мое жилище представилось мне в значительно большем размере. Смотрю я в противоположный, незанятый угол палатки, и кажется мне, что он удаляется до бесконечности, точно аллея из вековых лип. Беспорядочно разбросанные, причудливой формы, камни торчат из земли и, в свою очередь, принимают в моих глазах большие размеры. «Зачем и кто их набросал?» — думается мне. И вспоминаю, что вся эта часть Малой Азии, как и Кавказ, представляет видимые следы вулканических переворотов. Титанические подземные силы вздули, как пузырь, эту землю, на несколько тысяч футов над уровнем моря, выдвинули эти гигантские горы, залили лавой эту поверхность, разбросали дождем мириады камней, начиная от громадных, необъятных скал, до этих ничтожных булыжников, которые едва заметишь под ногой. И вот эта лава застыла, покрылась сочной травой, и я сижу на ней, как у себя дома, точно где-нибудь на Надеждинской, в своем кабинете. Но сидеть, однако, оказалось очень неудобно; на бурке нужно уметь располагаться по-азиатски. Я скоро почувствовал, что ноги у меня лишние, что мне некуда их девать; попробовал протянуться и опереться на локоть, но через несколько минут обомлел и локоть. Я притянул саквояж и уселся на твердую часть его; скоро и это положение надоело. Как же я буду писать, думается мне; да и о чем писать? Ничего еще я не знаю, все это так ново, так чуждо. Как я приехал, как встретил меня комендант? — но кому это интересно, этого ли ждет наше общество от корреспонденции «с театра войны»? А тут никакой войны и никакого театра нет; да и пиши не иначе, как после «надлежащего просмотра». И опять невыразимо грустное чувство одиночества и неудовлетворенности закралось в мою душу…

Пришел один из моих спутников, прапорщик М. По лицу его я сразу узнал, что и он был не в своей тарелке. Оказалось, что он еще менее счастлив: о нем «бумага не пришла», и до представления корпусному командиру и его решения никто в штабе не знал, что с ним делать. А он-то мечтал о схватках боевых и удалых налетах! Я пригласил М. остаться со мной и расположиться в моей палатке пока придет бумага или выйдет о нем решение. Признаюсь, мне даже приятно было, что «бумага не пришла»; вдвоем и скучать, и бездействовать веселее…

— Пойдемте лагерь осматривать, — сказал я.

— Да и поесть не мешает, — подбавил М.

Я вспомнил, что с раннего утра мы почти ничего не ели, и что проехав двадцать верст верхом, позаботиться о пище, действительно, не мешает. На вопрос «Где бы поесть?» кто- то из штабных отвечал, что через четверть часа будет готов «корпусный обед» и что, без сомнения, я буду обедать в «корпусном табльдоте». Прежде всего я постарался осведомиться, что это такое «корпусный табльдот»? Оказалось, что на суммы, отпускавшиеся в распоряжение корпусного командира, генерал-адъютант Лорис-Меликов приказал нанять особого маркитанта, на обязанности которого лежало давать обед и ужин чинам корпусного штаба, приглашенным к этому столу безвозмездно. Не представившись корпусному командиру, я не решался, конечно, воспользоваться корпусным табльдотом. Мы отправились обедать в частный ресторан и попали к м-м Пьер. Это была квадратная палатка с какими- то странными изображениями на крыше. От времени или дождя изображения эти побледнели, но все таки можно было разглядеть двух львов или собак, прыгающих на какую-то рогатку, имевшую претензию изображать солнце. Шутники говорили, что эту палатку подарил м-м Пьер сам Насреддин, персидский шах, в знак не только своего дружественного нейтралитета, но, некоторым образом, даже неравнодушия. Сама м-м Пьер всегда весело отшучивалась на подобные замечания. Она родом мингрелка, но бывала в Париже; муж ее, по профессии парикмахер, также из туземцев и носил имя Пьетро; «Пьером» же он назвался ради процветания своего ремесла, на том основании, что самым варварским образом мог ломать французский язык. Около палатки торчала вывеска: «Парикмахер Пьер»; но не на парикмахерском искусстве зиждились дела семейства Пьер в лагере; центр тяжести их лежал в маркитанской части, где главой, очевидно, была супруга. Умная, энергическая женщина хлопотала с утра до ночи; не разыгрывая в лагере роль Минервы, она, вместе с тем, умела поставить себя к посетителям в такие отношения, которые можно характеризовать выражениями: «язык без костей», а «рукам воли не давай». В палатке ее всегда было людно. Так было и в ту минуту, когда я вошел в нее в первый раз. Кругом двух-трех столов, составленных и протянувшихся от входа до противоположной стенки, густо сидели офицеры на деревянных скамейках, табуретах, ящиках с товарами и пустых. Тут были пехотинцы, артиллеристы, драгуны, как оказалось, Тверского полка. На столах то и дело появлялись неизбежные котлеты, шашлык, коньяк и, главным образом, кахетинское вино. Хозяйка беспрерывно сновала с одного конца палатки в другой, причем ей иногда приходилось перелазить через ящики; ближайшие посетители, без сомнения, спешили оказать м-м Пьер помощь на этих «перевалах». Оживленный говор, смех, чоканья наполняли несколько удушливый воздух палатки. Когда мы вошли, ближайшие у входа посетители потеснились и дали нам место. М-м Пьер не замедлила обратить на нас свое благосклонное внимание. Признаюсь, не без некоторого чувства осторожности вошел я в эту компанию; но не прошло и нескольких минут, как я удостоверился, что мы поладим, что армия не только не будет враждебно смотреть на корреспондентов, но и отнесется с полным уважением к их назначению. Шел разговор о ближайших событиях дня, о последней рекогносцировке и, конечно, об Ардагане. Незаметно, втянулся в разговор и я, желая узнать от участников «всю истину» насчет взятия этой крепости; но участники народ странный: почти всегда они сосредотачивают весь интерес своих откровений на разных мелочах и большей частью на собственной личности. Узнал я, что их вовремя не пустили преследовать неприятеля; другие говорили, что это нарочно, что корпусный командир и пленных даже велел отпустить да еще и по рублю дал: пусть, дескать, турки знают, что мы их и в грош не ставим, пусть разбегутся и распространят панику на всю Малую Азию; кто-то сказал, что «паша был подкуплен» и что командующий корпусом «тонкий дипломат», но «участники» хором заглушили эту ни на чем не основанную сплетню и сослались на штурм, на сопротивление турок при взятии форта Гелляверды. Узнал я, что лошади в кавалерии совсем «подбились», что такую-то батарею «зарезали», то есть уничтожили ее лошадей, но впоследствии мне пришлось убедиться, что это общие мнения у всех кавалеристов жаловаться, что «лошади подбились, зарезаны». Первый раз ознакомился я, также, что такое «алаверды» и «якшиол», потому что скоро пошли круговые тосты, при которых эти слова произносятся гостеприимными грузинами. Словом, из палатки м-м Пьер я вышел, имея уже несколько хороших знакомых в кавказской армии, хотя многих фамилий я и не мог припомнить. Генерал Девель возвратился в лагерь, и я успел ему представиться. Прием был радушный. Генерал обещал предуведомить меня, когда будет следующая рекогносцировка. Когда я возвратился от него к своей палатке, уж вечерело. Тут меня ждало новое приятное знакомство. Меня искал старший адъютант осадной артиллерии, де Роберти, к которому у меня было письмо. Де Роберти сейчас же потащил меня к себе и, после чаю, несмотря на мои протесты, позаботился о моем ночлеге. Узнав, что по неопытности я не захватил даже кровати, он обещал мне достать ее на другой день, а также стол и табурет. На эту же ночь де Роберти приютил меня у своего знакомого, где была пустая постель, за временным отъездом ее хозяина.