Александр Иванченко - Повести студеного юга

И навеки умолкла, оставив сэра Генри в тягостном недоумении. Запроданная рабыня… Гм, странно. Разве идея их брака принадлежала не ей? «Извините, доктор, но мне кажется, нам необходимо уточнить наши отношения. Если за ласковыми словами вы скрываете серьезные намерения, я, возможно, смогла бы их принять, и, думаю, мои родители препятствовать не станут. В противном же случае… Вы были бы далеки от истины, посчитав меня пустышкой…»

Ему перевалило тогда уже за сорок, а ей едва исполнилось восемнадцать. У нее были явные симптомы воспаления желчного пузыря, и он совершенно правильно прописал ей растворенный в оливковом масле жженый сахар, она очень страдала. Разумеется, он держался с ней ласково. Как же иначе, с пациентами врачу полагается быть ласковым, если он дорожит своим карманом. Но жениться… Этакая безобразная рыхлая туша рядом с молоденькой нежной феей… О нет, ничего подобного ему и в голову не могло прийти. Да и вообще, заглядывая иногда в зеркало, он видел там такого субъекта, что надежды на близость с какой-нибудь женщиной, хотя бы и с дочерью арендатора, пропадали сами собой. Однако эта девчонка… «Вы находите меня, Энни…» Она улыбнулась с игривым лукавством: «У вас есть какая-то Энни?» Он растерялся, не знал, куда девать свои пухлые, словно обваренные кипятком, руки. «Нет, но… Так звали одну юную леди, о ней пел бард из Белфаста…» Более идиотского ответа не придумаешь, но, кажется, он пришелся ей по вкусу, из зелени глаз будто искрами брызнуло. «О, вы романтик! — И снова одарила его улыбкой, но уже другой, без лукавства: — Вы полагаете, я должна стать вашей Энни?» Он хотел сказать, что ничего пока не полагает, для него все это слишком неожиданно, однако, не дав ему собраться с мыслями, она огорошила его согласием: «Ну-у… если ваше предложение от чистого сердца, я не против».

Через месяц они поженились, и он, достаточно почтенный доктор Шеклтон, превратился бы в жалкого лгуна, если бы вздумал отрицать, будто не познал наконец, что оно такое, блаженство во счастии. Сладкая каторга супружества, столь нежданно завладевшая им, словно ежедневно вливала в него дюжину кварт виски. Он даже ничуть не хлопал глазами оттого, что безропотно позволил поставить себя под этот дурацкий венец в костеле, и, позабыв все на свете, млел под ним, как боров под солнцем…

Гм, запроданная рабыня… Значит, все эти годы, прожитые с ним как будто в мире и согласии, она таила в себе только страх, а может быть, — почему же нет? — и скрытую ненависть. Что ж, печально. Он-то принимал ее молчаливую покорность за целомудрие супружеской любви. Печально…

Оглушенный безвременной кончиной дорогой супруги, сэр Генри присутствия духа все же не потерял и нашел в себе силы вполне правдиво воспроизвести последние слова усопшей в заветном дневнике, заключив их почти сократовски: «Желая ближнему добра, сперва уясни себе, что для него есть добро».

Вероятно, это заключение показалось доктору Шеклтону настолько заслуживающим внимания, что впредь убеждать кого-то в преимуществах собственного здравомыслия он уже никогда не пытался. И не допускал мысли снова услышать златой звон цепей Гименея.

Опеку над подрастающим Эрнстом взяла на себя мисс Симптон — деспотичная экономка Шеклтонов, правившая Килки-хаузом, как тюремный надзиратель, повергая в трепет всех домочадцев, не исключая и самого хозяина. Но в «бедном сиротке» эта тощая старая дева души не чаяла, и тут на нее можно было положиться, хотя в вопросах воспитания она разбиралась не лучше, чем деревенский поп в этикете королевского двора. Но ведь сэра Генри тоже никто особенно не воспитывал. Все Шеклтоны росли сами по себе, как трава, и тем не менее вырастали в Шеклтонов. Понятно, одной гребенкой их не причешешь, но не Карлстоны и не Брайтоны — Шеклтоны!

Усердно трудясь над великосложным антибиблейским трактатом и целиком отдавая ему все свое свободное время, сэр Генри не сомневался, что и без его вмешательства сын пойдет по стопам отца, станет, как и большинство Шеклтонов, порядочным медиком. Такая уж у них дорожка — ведьмачи-врачеватели. Единственное, что порой беспокоило сэра Генри, это то малоприятное обстоятельство, что Эрнст родился под знаком Водолея.

Если человек не верит в бога и черта, его неверие в небеса еще не значит, что он не может позволить себе роскошь серьезно относиться к разумно составленным гороскопам. Как бы то ни было, астрология все-таки наука. И звезды на небе отнюдь не мифичны.

Гороскоп Эрнста обещал ему будущее либо чересчур рационального эгоиста, либо неисправимого бродяги. Но было похоже, из него получится и то, и другое.

Едва научившись читать, он ничем так не увлекался, как книгами о жизни знаменитых людей, пиратах и море. Все остальное его не занимало. Для учителей в школе он был сущим наказанием. Где какая драка, там непременно Эрнст. И никакого прилежания на уроках, хотя учиться мог прекрасно. Если учителю каким-то чудом удавалось заставить его слушать, он схватывал все на лету и, ничего не записывая, запоминал крепче многих зубрил. Но зачем они ему, уроки? Вот пиратские походы Дрейка — это да! Или головокружительный успех Джеймса Кука. Сын обыкновенного батрака, не кончавший никаких университетов, стал великим мореплавателем и прославился на весь мир.

Только уже в колледже Эрнст, казалось, начал браться за ум. Четыре года учился с отличием и вел себя сносно, но потом (ему исполнилось тогда пятнадцать лет) вдруг заявил отцу:

— Знаешь, дэдди [6] Папа. , я много размышлял и вот что хочу тебе сказать. Мне думается, по некоторым предметам, кроме литературы, математики и географии, я мог бы получать отметки похуже. В моей судьбе они все равно значения иметь не будут.

— То есть как не будут? — От неожиданности сэр Генри опешил. — А честь, достоинство? По-твоему, плохой отметкой человек сам себя не унижает? И с другой стороны… Но, дорогой, что за чепуха лезет тебе в голову?

Пропустив мимо ушей отцовскую «чепуху», юный Эрнст солидно поморщил лоб.

— Я полагаю, дэдди, честолюбию, чтобы оно не потерпело крах, нужен здравый смысл, а не слепое желание быть первым во всем и везде. Ведь ты сам всегда проповедовал здравый смысл, не так ли? Быть первым во всем и везде, несомненно, заманчиво, но возможно ли? Перед тем как разбить армию Наполеона, Веллингтон сознательно шел на проигрыш в боях местного значения и даже отступал по всей линии фронта, но сокрушительно ударил, когда французы устремились к Ватерлоо. Его преимущество заключалось в том, что он не воображал, будто всюду может быть первым, и поэтому берег силы для решающего сражения. А жизнь разве не сражение? Мне кажется, дэдди, человеку, если он намерен чего-то достигнуть, с самого начала необходимо сосредоточить все свое внимание на главном направлении. Я имею в виду концентрацию внимания на основных жизненных интересах.