Александр Иванченко - Повести студеного юга

Окончательно успокоившись, Джексон снова испытывал удовольствие от того, что живет и работает, занимается любимым делом на полюбившемся корабле. Для окружавших, встретивших его появление на «Вайт Бёрд» с неоправданной подозрительностью (моряки не терпят людей, назначенных на руководящие судовые должности против воли капитана), он не переставал Сыть отталкивающе угрюмым, но они не могли знать, с какой сладостной щемью впитывала его истерзанная душа целительную плодотворность полезного труда. После стольких лет насильственного подчинения преступным приказам, вереницы заведомо спланированных катастроф и связанных с ними бессмысленных потерь одно сознание, что отныне он созидает, трудится не для разрушений, вызывало в нем прилив праздничной, жаждущей все большего напряжения энергии. Когда он нес ходовую вахту или руководил работами палубных команд, это был действительно образец старшего офицера. Неутомим, отлично знающий дело, всегда и во всем точен, без мелких придирок и пустых фраз. С таким первым помощником мог бы спокойно чувствовать себя любой капитан. Джексон отдавался кораблю весь, полностью. Он не позволял себе ни малейшей халатности и никому нерадивостей не прощал, но справедливый человек деспотом его бы не назвал. То было поведение моряка, глубоко понимающего свою ответственность за безопасность и успех плаванья.

Однако строгая, заполненная бесчисленными заботами жизнь на корабле не мешала Джексону видеть море. Иногда он казался себе тем давним, шестнадцатилетним мальчишкой, который впервые познал, что же оно такое — море.

Они, курсанты второго курса торгового мореходного училища в Осло, шли тогда на учебном паруснике «Сириус» из Норвегии в Японию, с попутными заходами в множество портов Африки и Юго-Восточной Азии. Рейс продолжался семь месяцев, но Вильям на всю жизнь запомнил один день в Атлантике.

Небо было пронзительно голубое, солнце — нестерпимо яркое, но ветер дул на добрых восемь баллов. Он мощно гудел в такелаже, и округлые, до предела вздутые паруса были тверды, точно вырезанные из выбеленной морем жести. Корабль мчался вперед, как крылатый конь. Над форштевнем и фальшбортами полубака, искрясь и радужно переливаясь в потоках солнечных лучей, взлетали каскады брызг. Море вокруг было и синее, и зеленое, и ослепительно пламенное. Оно вздымалось огромными, как горные хребты, валами.

Загибаясь крутыми дугами по ветру и обрушиваясь в сине-зеленые пропасти между водяными хребтами, вершины волн с грохотом разбивались, швыряя в небо длинные полосы белых взрывов. Волны стремительно, словно в бешеной гонке, неслись одна за другой, бурлили, ревели, пенились, рождая в душе обжигающе страстное желание кинуться за борт, в разгульную, яростно кипящую пучину моря. Жить в нем, дышать им, упиваться ужасом и вольностью стихии.

А корабль, казалось, вот-вот оторвется от волн и ринется к небесам. Он уже не плыл, он гигантскими прыжками перелетал с гребня на гребень, все больше, все более безумно убыстряя полет. Волны, брызги, пена — вся грохочущая, пронизанная солнцем стихия была под ним. Он слился с ветром, стал духом ветра, живым, бессмертным, всепобеждающим сыном Борея. Люди были только его слугами, рабами, с восторгом отдавшими себя в пленительную неволю. Терпкий соленый ветер, ревущий в вантах, как рокочущий гул огня, море, солнце и небо отняли у них рассудок и стыд. В неистовом, рвущемся из каждого мускула веселье они вопили во все глотки, хрипли от диких гимнов неведомо кому. Они плясали, прыгали, кидались друг на друга, изнемогали и падали, задохнувшись счастьем.

То был великий день великого открытия, день открытия моря рожденными для моря.

И теперь, когда, подобная громадной белой птице, «Вайт бёрд», разбивая в пыль океанские валы, пенила сверкающие южные моря, Джексон заново переживал то неизъяснимое, хмельное вдохновенье, которое так щедро дарит моряку способность чувствовать себя избранником, тем из немногих посвященных, кому выпал жребий до конца постигнуть сокровенность упоительной стихии, стать ее нераздельной частью, баловнем и соучастником ее торжества.

Но после всех минувших потрясений чувства Джексона — умиротворение и злоба, боль и радость — уже никогда, даже невольно, не проявлялись на людях. Захваченный ликующей мощью моря, его одуряющим запахом и ни с чем не сравнимой раскатно-громовой музыкой, он томился и маялся, свирепел, подавляя в себе истерику восторга, но никто на корабле не видел его хотя бы взволнованным. И никто, наверное, не подумал бы, что этот мрачный, до фанатизма деловой, грубый и резкий человек, закрывшись на ключ у себя в каюте, обливается слезами над томиком Киплинга, находя в нем своего тайного единоверца и двойника. Только наедине с ним, Киплингом, Джексон забывал жесткую сбрую скрытности, которую с восемнадцати лет носил на людях, как проклятье и защитную броню.

Плавая на «Вайт бёрд», он снова научился радоваться морю и солнцу, но так и остался одиноким среди людей. Он боялся их и никому не верил. Ему казалось, что среди них нет и не может быть друг другу сочувствующих, способных друг друга понять и не воспользоваться этим для собственной корысти, для того, чтобы в подходящий момент не сделать удачную подножку. Всем своим жизненным опытом, годами испытаний и личных наблюдений он убедился, что всякая человеческая слабость презирается, а откровенность одного становится оружием в руках другого, оружием, направленным против того, кто доверился ему в порыве дружеских чувств. Громила Лео Сегри был хитер и могуч, но его сгубила сентиментальность. Он влюбился до такой степени, что, опоздав на свидание, оправдывался: «Извини, крошка, мой шеф — бессердечная тварь, такого верного бульдога, как я, тиранит, как фараон с Бруклинского моста. Я спешу, а мне — красный свет!» Чем он занимается и кто его шеф, Лео не говорил, но сказавший «а» когда-нибудь скажет и «б», тем более распустивший любовные слюни. Так, очевидно, решил грек, приказав «убрать» Лео. Его продал Билл. Он подвозил Лео на свиданье и все слышал. Лео от него ничего не скрывал. Негр не был его пленником, как Джексон, но однажды Лео здорово выручил Билла и думал, наверное, что тот случай Билл всегда помнил. Возможно, память у Билла была неплохая, но Лео напрасно на нее рассчитывал. Когда память заставляет быть благодарным, человеку она как заноза, которую поскорее хочется выдернуть.

Нет, Джексон не отвергал весь род людской и не был его непримиримым врагом. Он жил действительностью, а она для него была жестокой, даже здесь, на, казалось бы, для всех гостеприимной «Вайт бёрд».