Генри Хаггард - Она

— Что внушает тебе такой страх, о иноземец? — повторил голос, сладостная мелодия которого проникала в самую глубь сердца. — Неужто во мне есть что-либо, способное напугать мужчину? Если так, то мужчины сильно изменились за то время, что я их знаю. — Она с кокетливым видом повернулась и подняла руку, чтобы я мог полюбоваться красотой ее руки и пышных, цвета воронового крыла волос, которые мягкими волнами спадали по белоснежным одеждам почти вплоть до сандалий.

— Если мне что-нибудь и внушает страх, то это твоя дивная красота, о царица, — скромно отозвался я, не найдя более подходящего ответа, и мне послышалось, будто все еще простертый на полу Биллали тихо шепнул:

— Неплохо сказано, мой Бабуин! Совсем неплохо!

— Я вижу, что мужчины еще не разучились улещать нас, женщин, лживыми словами, — ответила она с легким смехом, похожим на отдаленный звон серебряных колокольчиков. — А испугался ты, иноземец, потому, что мои глаза читали твои тайные мысли. Но будучи лишь слабой женщиной, я прощаю тебе ложь, сказанную столь учтиво. А теперь поведай мне, зачем вы прибыли в страну обитателей пещер, в страну, где изобилуют болота, где водятся злые духи и витают тени далекого прошлого? Что вы хотите видеть? Неужто вы так дешево цените свои жизни, что бросаете их на ладонь Хийи, Той-чье-слово-закон ? Откуда ты знаешь язык, на котором я говорю. Ведь это древний язык, прелестная дочь старо-сирийского. Неужто еще люди на нем разговаривают? Ты видишь, я обитаю в пещерах, среди мертвецов, и ничего не ведаю, да и не хочу ведать о делах людских. И живу я, о иноземец, воспоминаниями, а мои воспоминания покоятся в усыпальнице, высеченной моими же собственными руками; истинно сказано, что дитя человеческое творит зло на пути своем. — Тут ее чудесный голос дрогнул; у нее вырвался какой-то нежный звук, подобный щебету лесной птицы. Но заметив валяющегося на полу Биллали, она сразу же опомнилась.

— И ты здесь, старик? Расскажи мне, почему такой непорядок в твоем семействе. Мои гости, я слышала, подверглись нападению. Эти скоты, твои сыновья, хотели надеть раскаленный горшок на одного из них и съесть, и если бы не получили мужественный отпор, то перебили бы всех моих гостей, а даже я не могу возвратить жизнь в тело, уже ею покинутое. Что это значит, старик? Что ты можешь сказать в свое оправдание? Говори, не то я передам тебя вершителям моего возмездия. — Ее голос высоко поднялся в гневе, зазвенел, отдаваясь от каменных стен с холодной отчетливостью. Сквозь полупрозрачное головное покрывало ярко сверкнули глаза. Бедный Биллали, а я был убежден, что он человек бесстрашный, буквально затрясся от ужаса.

— О Хийя! О владычица! — взмолился он, не отрывая седой головы от пола. — Я знаю, что ты столь же милосердна, сколь и велика, я же твой послушный раб. Тут нет моей вины. Все это затеяли плохие сыновья, в мое отсутствие. Они поддались на подговоры женщины, отвергнутой одним из твоих гостей — Свиньей, и в соответствии с древним обычаем этой страны хотели съесть жирного черного чужеземца, который прибыл вместе с твоими гостями — Бабуином и Львом, что сейчас болен, так как относительно этого черного ты не дала никаких повелений. Но когда Бабуин и Лев поняли, что замышляют мои плохие сыновья, они убили женщину, а заодно и своего слугу, чтобы спасти его от раскаленного горшка. Тогда эти исчадья зла, отродья Злого Духа, обитающего в глубокой пещере, жаждая крови, бросились на Льва, Бабуина и Свинью. Схватка была доблестная. Твои гости, о Хийя, сражались как настоящие мужчины, многих убили: они продержались, пока не пришел я и не спас их. Тех же, кто дерзнул нарушить твою волю, я отослал сюда, в Кор, на суд твоего величества. Они уже здесь!

— Я знаю, старик. Завтра же в большом зале я свершу правосудие. Тебя я, хотя и очень неохотно, прощаю. Следи за своим семейством лучше. Иди!

Биллали с поразительным проворством поднялся на колени, трижды наклонил голову и пополз прочь, по-прежнему метя белой бородой пол; наконец он исчез за шторами, и я остался наедине с этой ужасной и такой неотразимо пленительной женщиной. Мое сердце было в сильной тревоге.

— Итак, — заговорила Она , — этот седобородый старый глупец ушел. Как мало мудрости обретает человек в этой жизни! Он зачерпывает ее пригоршнями, но она, как вода, уходит у него меж пальцев; и если на ладонях остается хоть несколько капель, целый сонм глупцов громко изъявляет свой восторг: «Смотрите! Вот истинный мудрец!» Разве это не так? Но как тебя зовут, о иноземец? Старик окрестил тебя Бабуином, — засмеялась Она . — Таков уж обычай у этих дикарей, обделенных даром воображения: в поисках подходящих прозвищ они обращаются к названиям животных. Как зовут тебя в твоей собственной стране, о иноземец?

— Холли, царица! — ответил я.

— Холли? — Она с трудом выговорила мое имя, но в ее устах оно звучало восхитительно. — А что это значит?

— Остролист, дерево с колючими листьями.

— Что ж, ты и впрямь подобен колючему дереву. Ты силен и уродлив на вид, но если моя мудрость не обманывает меня, в глубине души честен и верен, из тех, на кого можно положиться. К тому же ты человек размышляющий. Не стой там, Холли, зайди в комнату и сядь подле меня. Я не хотела бы, чтобы ты пресмыкался передо мной, как все эти рабы. Я утомилась от их поклонения и страха, по временам они так мне надоедают, что я готова разразить их на месте, лишь бы только видеть, как их лица побелеют от ужаса; может быть, это развлекло бы меня.

И своей белоснежной рукой она отдернула штору, пропуская меня.

Я внутренне содрогнулся. Эта женщина была поистине ужасна. За шторами находился большой, около двенадцати футов на десять, альков, где стояли диван и стол с фруктами и поблескивающий водой. К столу, с дальнего конца, примыкал каменный фонтанчик, также наполненный чистой водой. Уютно мерцали светильники-вазы, воздух и драпировки были напитаны тонким ароматом. Аромат исходил и от пышных волос и белых, облегающих одеяний самой царицы. Я вошел в альков и остановился в нерешительности.

— Садись, — пригласила Она , показывая на диван. — Пока еще у тебя нет никаких причин опасаться меня. А если они и будут, опасения твои продлятся недолго, потому что я убью тебя. Так что успокойся.

Я сел на диван около фонтанчика, она медленно опустилась на другой край дивана.

— Ну, а теперь, Холли, — продолжала она, — поведай мне, откуда ты знаешь арабский язык. Я очень люблю этот язык, ибо он мой родной, по происхождению я аравитянка — «аль-араб аль-ариба». Наш праотец Яруб, сын Кахтана, родился в древнем прекрасном городе Озал, в провинции Йемен «Счастливая». Но ты говоришь с неприятным для меня выговором. В твоей речи нет сладостной музыки, присущей языку племени Хамьяр, который я слышала с детства. Не узнаю я и некоторых слов; такова и речь амахаггеров, которые так осквернили арабский язык, что, обращаясь к ним, я должна говорить как будто на другом языке. [15] Яруб, сын Кахтана, жил за несколько веков до Ибрагима (Авраама), отца древних арабов, от его имени произошло и само название Аравия. Говоря о себе «аль-араб аль-ариба», Она , безусловно, подразумевала, что принадлежит к чисто арабской расе, в отличие от арабов натурализовавшихся, потомков Исмаила, сына Ибрагима и Хаджар (Огари), известных как «аль-араб аль-мустариба». Корейшитский диалект обычно считался чистым, «незамутненным» арабским языком, но химьяритский диалект более близок по чистоте к древнему языку аравитян. — Л.X.X.