Юрий Савенков - Сингапурские этюды

Почему в дни тайпусама поток фанатиков зарождается в храме Перумаль? Ведь Вишну не имеет отношения к главному виновнику торжеств — Субраманиаму. Оказывается, (некогда под священным деревом боа стояла статуя Ганеши, старшего брата Субраманиама. А кроме того, был в этом храме человек, с которым никто не мог сравниться в искусстве надевания кавади на тела фанатиков.

Текут по Серангун-роуд потоки людей. И звучит в этом потоке какая-то своя неторопливая мелодия, отличная от суетливой нервозной музыки припортовых районов с их бесконечными менялами и зазывалами.

Здесь чаще, чем где-либо, можно встретить мужчин в белых дхоти и женщин в сари всех возможных и невозможных оттенкоз и переливов. Словно взмах павлиньих крыльев! Мелькнет тюрбан сикха, малиновый, бежевый, белый. Если повезет, вы встретите в толпе ортодоксального приверженца джайнизма. Рот его закрыт повязкой: вдруг влетит насекомое, а согласно этому религиозно-этическому учению, любое живое существо, растения и даже камни обладают душой, и нельзя им нанести вред. Строга заповедь ахимса: не есть мяса, не причинять ущерба растениям и потому избегать клубней и плодов, содержащих много семян, не есть того, что простояло ночь — вдруг в пищу проникло какое-нибудь летающее или ползающее существо?

Здесь зубы красны от бетеля, а руки желты от кари, без которого не обходится ни один обед индийца.

В лавках, спрятавшихся в нишах домов, продаются шелк, такой тонкий, что кажется нереальным, муслин, батик, кашмирские шали, светильники из бронзы, серебряные ножные браслеты, звук которых напоминает звон кусочков льда в чанах с апельсиновой водой, когда торговец везет их на тележке.

Вот на углу сидит на крошечной плетеной табуретке седой старик в сандалиях на каучуковом ходу. По-доброму блестят темные глаза. Перед ним деревянная скамейка, на ней пластиковые ящики с поджаренными засахаренными орехами — арахис, кешью, миндаль. Старик полон достоинства, не ловит покупателей и, когда их нет, времени даром не теряет. Из старых журналов делает маленькие кулечки, в которые насыпает орехи. Эта традиционная профессия продавцов орехов тоже пришла в Сингапур из Индии. Там их зовут «кадалей», что на тамильском означает «арахис», хотя продают они и пирожки со специями.

В Сингапуре старики торгуют только орехами, их именуют «качанг-путэ» — в дословном переводе с малайского «белые орехи».

Текут потоки людей по Серангун-роуд. Кто они? Представители дравидийской этнолингвистической семьи — телугу, малаяли, но больше тамилы — звучит булькающая речь. Встречаются и североиндийцы — гуджаратцы, синдхи, бенгальцы, хиндустанцы. Их тут куда больше, чем в соседней Малайзии.

Бывают мгновения, когда вам кажется, что все здесь не просто индийцы — все приверженцы индуизма. Но не торопитесь с выводами. Если у вас хороший слух, вы услышите и другие звуки. Гортанная песня муэдзина зовет мусульман к молитве, звоночек буддийского жреца приглашает верующих в храм. Сингапур — это сумма контрастов, которые словно смешались в густом, вязком воздухе. Он, кажется, соткан из намеков. Неуловимость ему свойственна. Помню, как однажды в крошечной кофейне на Серангуне в час полуденного зноя, когда звонкие процессии в праздник тайпусам сменяли друг друга, я безуспешно расспрашивал хозяина о деталях этого праздника. Ответы были односложны. Куда больше знаний он обнаружил о только что отшумевшем хари райя пуаса — празднике окончания мусульманского поста. Он и оказался мусульманином-малаяли. Предки его приехали в Сингапур из Малабара, и их называют здесь мопла. Имя его — Шах-Джахан — напоминает одну из страниц истории Индии, когда правили ею Великие Моголы. Так звали падишаха, приказавшего построить в честь любимой супруги Мумтаз мавзолей Тадж-Махал — восьмое чудо света.

Когда в предзакатные минуты покоя багряным глянцем вспыхивают окна, на смену бурным ритмам джазов приходят протяжные звуки раковины, согретой дыханием играющего. Эти записанные на пленку мелодии напоминают слушателю о самом древнем инструменте, которым индусы встречают и провожают солнце. Жалобные стоны ситара, классического струнного щипкового инструмента, сменяются виртуозными ритмами барабана мриданга. Бесконечные импровизации. Музыка ночи — так назвал ее Рабиндранат Тагор.

В «Комала Вилас» я не попал — «в знойный день жди любых неожиданностей».

Вышел на улицу — словно окунулся в неизвестность.

Знаете, что такое тропический зной? Отвесное солнце, небесная звенящая лазурь. Томление жаркого воздуха. Древние греческие философы называли тропический пояс «опаленным» и на картах писали: «область необитаемая вследствие чрезмерного жара». И хотя позднее предрассудок этот был развеян, люди узнали, что понятия «тропический» и «жаркий» не всегда совпадают, в полуденные часы вспоминаешь греков.

Текут потоки людей. Очертания теряются. В мареве люди растекаются по переулкам и снова возникают. А может быть, это уже другие? Вот то самое оранжевое сари, тот самый белый саронг, тот самый темно-синий сонгкок. Но куда же это все исчезло? Пот застилает глаза, воздух струится, и все эти сари, саронги, сонгкоки двигаются от центрифуги, выжимающей зеленый сок сахарного тростника, к тележке, где продается сарабат-сусу — имбирный напиток с молоком: в знойный день нет ничего лучше.

Подхваченный потоком, я медленно брел по горбатым улочкам и переулкам, время от времени бросая взгляд на их названия. Хинду — это понятно, вполне в стиле Серангуна. Но почему Китченер, Марна, Сомма? Кому пришло в голову воскрешать в памяти лица и события первой мировой войны, в которой Сингапур не участвовал? Так я вышел на улицу Петэна (уж не тот ли маршал, который сдал Францию Гитлеру?). Но это уже события второй мировой войны. В ней Сингапур участвовал вынужденно и в результате на три с половиной года перестал быть Сингапуром. Оккупировавшие его японцы дали стране имя Сёнан (Просветленный юг). Так почему все-таки Петэн? Вижу даосский храм. Благостно пахнет свечами. Тихо струится синий дымок ароматических палочек. На алтаре традиционные приношения — яблоки, мандарины, апельсины. Храм обещает прохладу и неожиданность. Я готов войти под его своды, как вдруг…

Эти звуки возникли именно вдруг. Их не было. Только зной и шарканье сандалий обрызганных солнцем людей.

И вдруг на негромкой ноте возник звук. Он рвался куда-то, то ли плакал, то ли смеялся. Скорее плакал. Потом сменился хриплым клекотом и пресекся. Еще мгновение — и взорвалась пронзительная трель. Подхватила оборвавшуюся мелодию. Зазвенел многоголосый хор. И снова тишина. Потом отдельные трели, словно журчал ручей.