Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре

Брешь была заделана; мы возвращались через Баб-эль-Гарби (Западные ворота) и поднялись внутрь укреплений, чтобы посетить маленькое кладбище, где похоронены офицеры, убитые при осаде или умершие от ран. Пока нет памятника, который будет здесь воздвигнут, небольшой квадратный участок с могилами окружили простой скамьей. Нет даже надписи, которая указывала бы имена похороненных здесь без различия в званиях и с равным правом на соболезнование. Они полегли в бою и покоятся между пороховым погребом и укреплениями, откуда пришла их смерть, на расстоянии выстрела, как я сказал, от места своей гибели.

— Теперь можно идти в город, — говорит лейтенант, увлекая меня по улице, лежащей за Баб-эль-Гарби.

Мы следуем по дороге, проложенной пулями и штыками наших солдат. Каждый дом — свидетельство ожесточенной борьбы. Здесь развернулось более жаркое сражение, чем у восточных ворот. Лавина атакующих ворвалась с этой стороны и только потом распространилась на восток.

— Что здесь было! — сказал лейтенант, — дай бог, чтобы вы никогда не узнали ничего подобного.

Я знаю, о чем умолчал лейтенант. Войска продвигались, утопая в крови; сотни трупов валялись на земле, загромождая проход. В средней части улицы, по которой мы идем, расположены два мрачных свода в пятидесяти шагах один от другого; они достаточно высоки даже для верблюда.

— Под вторым сводом, — рассказывал мне лейтенант, — груды тел достигали перекрытия, поэтому пришлось сначала расчищать проход. Когда был разобран верхний слой убитых, обнаружили тело великолепного негра; почти обнаженный, с непокрытой головой, он лежал на трупе лошади, все еще сжимая в руке сломанное ружье, которым пользовался как дубинкой. Его грудь была изрешечена пулями, словно его расстреляли по приговору суда. Он последним покинул свой пост, отступая шаг за шагом, но не прекращая сопротивления, — бедный малый! — будто у него за спиной оставались жена и дети, ради которых он держался до последнего. В конце концов, не в силах продолжать оборону, негр вскочил на коня и бежал с мыслью прорваться через Баб-эль-Шерги, но врезался в роту, направлявшуюся на соединение со штурмовыми отрядами. Искалеченное животное рухнуло под негром и перегородило дорогу, положив начало баррикаде. Через полчаса завал превысил человеческий рост.

К уборке трупов приступили только через два дня. Знаешь как? Пользовались фуражными веревками, кордой для лошадей; люди впрягались вместо мулов, чтобы любой ценой избавиться от мертвых; их складывали в кучи, сваливали в колодцы, где и как могли. В один из колодцев, который мне показали, сбросили двести пятьдесят шесть трупов, не считая животных. Говорят, что над городом долго витал запах смерти, и я не уверен, что он полностью исчез. Но успокойся, провидение подарило этой стране очень здоровый климат; в случае грозы, говорят, можно опасаться просачивания дождевых вод, но если эта угроза и реальна, то она уменьшается изо дня в день из-за крайней сухости и скоро станет совсем иллюзорной.

— Смотрите, — сказал лейтенант, остановившись у дома самого плачевного вида, в котором живет еврейская семья, — вот жалкая лачуга, которую я не могу видеть без боли в сердце.

Пока мы шли дальше, он рассказывал мне следующую историю, печальное воспоминание об одной из жестоких превратностей войны.

В этом доме, хозяева которого сменились после взятия города, жили две очень красивые женщины из племени наиль. Когда экспедиционный корпус стоял у стен Лагуата, за несколько месяцев до осады лейтенант Н. проник в город; с ним был сержант из его роты. Лагуатец, служивший им проводником, привел их к двум женщинам, которые встретили французов совсем не как врагов. Одну звали Фатима, другую — Мириам. Лейтенант и его товарищ по приключению сохранили нежные воспоминания о ночном посещении; уходя из Лагуата, они подумали: «Если мы когда-нибудь вернемся, у нас уже будут друзья в городе».

4 декабря, во время штурма, лейтенант вспомнил о женщинах. Он был в передовой роте и, следовательно, одним из первых ворвался в город.

Сначала он выполнял свой долг: руководил людьми, увлекая их вперед, но через некоторое время понял, что пора сдерживать распалившихся солдат. Впрочем, каждый предпочитал действовать по своему усмотрению, и вскоре командир остался один со своим сержантом. Им одновременно пришла мысль броситься к дому Фатимы. Они с трудом смогли его узнать. На улице шла ружейная перепалка: сражение перекинулось в центр города. И все же они достигли цели, но слишком поздно.

Перед дверью один солдат торопливо перезаряжал винтовку, штык был красным, кровь стекала в ствол. Два других выбежали из дома, засовывая на ходу в свои «кепи» платки и женские драгоценности.

— Зло свершилось, мой лейтенант, — простонал сержант, — стоит ли входить?

Они вошли.

Бедные женщины лежали распростертые, без движения; одна — на мощеном дворе, другая — внизу под лестницей, откуда она скатилась головой вниз. Фатима была мертва, Мириам — при смерти. С их голов были сорваны повязки. Ни серег в ушах, ни браслетов на ногах, ни заколок на хаике. Жалкие остатки одежды едва держались на поясе вокруг обнаженных бедер.

— Несчастные! — проговорил лейтенант.

— Грязные воры! — воскликнул сержант, первым заметивший, что на женщинах не было украшений.

Во дворе они нашли топившийся очаг, блюдо с готовым кускусом, веретено с намотанной на него шерстью и небольшой пустой сундучок, крышка которого была сорвана. На галерее лежало тело мужчины с головой и руками, свисающими с террасы, застигнутого при попытке к бегству после сопротивления, которое, наверное, и вызвало резню. Мириам, умирая, выронила пуговицу, сорванную с мундира убийцы.

— Вот она, — сказал лейтенант и показал ее мне.

Зная лейтенанта, я не удивился тому, что он придает такое значение этой реликвии.

Когда все трупы зарыли, в городе остался лишь гарнизон в тысячу двести человек. Выжившие в этом пекле арабы, бежали и рассеялись на Юге. Шериф, которому как-то удалось спастись, бежал только на следующую после штурма ночь. Раненный — многие сначала считали его убитым, — он совершил переход из Лагуата в Уарглу. Женщины, дети — все покинули родину. Даже собаки, обезумевшие, лишившись хозяев, оставили город и больше не возвращались. На некоторое время здесь воцарилась ужасающая пустота, более грозная, чем соседство враждебного и едва сдерживаемого населения. В первый же вечер неизвестно откуда налетели тучи ворон и грифов. До сражения тут вовсе не было этих мерзких птиц. В течение месяца они летали над городом, как над бойней, в таком огромном количестве, что приходилось неоднократно устраивать их отстрел. Наконец пожиратели падали убрались прочь сами. Но ружейная пальба, последовавшая за грохотом осады, нарушила спокойствие садов, откуда улетели, не выдержав шума, тысячи пальмовых голубей; таким образом, опустел и оазис. Охоту запретили, и теперь много горлиц вернулось. Уцелело среди общей шумихи несколько одиноких грифов, которые остались жить на восточных возвышенностях, словно в ожидании новой добычи.