Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре

Детей на улице нет; они редко выходят из дома и решаются появиться лишь на пороге, готовые сразу же спрятаться при появлении чужих. Старики малочисленны, и, что бы ни говорили о продолжительности жизни в Сахаре, Несторы почитаются только потому, что здесь редки белые бороды. В этой части рассказа уместно повторить то же наблюдение, которое я сделал, описывая возраст женщин. Между мужчиной и мальчиком едва различим юноша; между мальчиком с непокрытой головой и его старшим братом, еще безбородым, но уже носящим мужской гает и обутым в тмаги, с трудом выделяешь подростка.

Все постоянные обитатели улицы Баб-эль-Гарби достигли возраста воинов, но, видя, как редки их жесты в моменты апатии, как вялы их лица и движения, как они на пальцах задают друг другу вопросы и отвечают, не открывая рта, глухим слогом арабского «да», легким наклоном головы или опусканием век, послушав их разговор, когда они все-таки разговаривают, можно принять этих молодых людей за глубоких старцев. От них веет безразличием и в то же время достоинством, которое принимает эпический характер. Я нахожу, что, за одним или двумя известными исключениями, величие этого народа не представлено в жанровой живописи нашего времени. Едва забрезжив на горизонте, силуэт араба стал принадлежностью маскарада. Этот человеческий тип набил нам оскомину своей банальностью, прежде чем мы его как следует узнали. Помнишь, однажды нам довелось увидеть странные плотные фигуры арабов с курносыми лицами, нечесаными волосами, в небрежной грубой одежде, словно сошедших с медальонов колонны Траяна, загорелых и равно похожих на старый мрамор и на бронзу? Они разбили красные палатки на открытой площадке, ощетинившейся сухими стеблями кукурузы; тощие лошади и дромадеры с узловатыми ногами бродили на солнце между жердями; по виду людей и животных было ясно, что они пришли издалека, с нищих земель с суровым и жарким климатом. Эти пришельцы с Юга, поразившие тебя, словно нечто необычное даже в арабской стране, — настоящие арабы. В тот день ты лишь смутно различал маленькие фигуры на фоне бесконечного, однообразного пейзажа, ныне я хочу показать тебе арабов четко, словно на оправленном в раму портрете, какими их вижу вблизи. Рама так мала, что они кажутся гигантами. Когда кто-либо останавливается, то перегораживает улицу своим широким одеянием, отброшенным назад. При встрече они обнимаются или здороваются за руку. Когда они проходят, слышен мягкий шорох сандалий; решив отдохнуть, они присаживаются, завернув одну руку в бурнус, оставив свободной правую, чтобы отгонять мух, перебирать четки, расчесывать бороду. Несколько минут уходит на обмен традиционными вежливыми вопросами:

— Как дела?

— Хорошо. А у тебя?

— Прекрасно.

Беседа окончена, воцаряется молчание, даже если собеседники бодрствуют. Отдыхают они во всех возможных положениях. Одни спят, свернувшись в клубок и уткнувшись подбородком в колени; другие, опираясь затылком и спиной о стену, запрокинув голову, разбросав руки ладонями кверху, вытянувшись всем телом и ровно поставив ступни, погрузились в глубокий сон, похожий на апоплексию; третьи, укрывшись с головой, подобно умирающему Цезарю, лежат на животе, и на белом камне мостовой выделяются их коричневые ноги и серые пятки; четвертые, опершись на локоть, поддерживают рукой подбородок, погрузив пальцы в бороду. Чуть в стороне дремлют молодые люди, грациозно прижавшись плечом к плечу и держась за руки.

Все эти сонные лица отмечены величественными чертами; даже одуревшие от зноя, они сохраняют скульптурную красоту, а неправильные штрихи не нарушают впечатления сильного наброска. Борода, редеющая к вискам, обрисовывает челюсть; невозможно представить лучшее сочетание бороды и цвета кожи: у европейца черная борода на светлом лице кажется накладной, у арабов незаметно переходит в темную кожу и является неотъемлемой частью лица. Нос у чистокровного сахарца прямой и расширяющийся книзу; если есть небольшая примесь негритянской крови, мясистые, выпяченные губы; наконец, скулы и надбровные дуги — все крепкое, широкое, кажется созданным сверхъестественной силой.

В больших темных глазах вспыхивают искорки, поднимаются ресницы — пробегают дикие огоньки, черный зрачок расширяется и заполняет глазное яблоко, так что едва остается более светлая точка во внешнем уголке глаза и точка цвета крови во внутреннем, будто две черные дырки в спокойной маске, через которые время от времени огненными, струями может вырываться душа.

Костюм достаточно известен, нет смысла его описывать. Названия не имеют значения: гандура, хаик, бурнус, гает и так далее — нет ничего более простого, весь наряд сводится к трем кускам ткани, надетым один поверх другого: нижняя рубашка, которой не видно, покрывало, обрамляющее лицо и два или три раза обернутое наподобие шарфа вокруг тела, закрывающая все тело накидка с капюшоном, который иногда надевают на голову. Все из тяжелой плотной белой материи, образующей крупные складки. Покрывало, удерживаемое на голове серым шерстяным шнурком, увеличивает голову вширь, а не в высоту. Таким образом, мужчина задрапирован под стать женщине. Его костюм представляет собой самое простое и величественное одеяние, которое я когда-либо видел. Эта одежда достойна патриархов, рядом с ней военная форма и официальный костюм сахарцев имеют фантастический вид, как говорят арабы, то есть вид обманчиво роскошный, немного напоминают театральный реквизит. В руках они держат не трубки, а четки из финиковых косточек, нанизанных на шерстяную нить с добавлением нескольких стеклянных бусин и кусочков неотшлифованной ляпис-лазури, к этим четкам подвешен маленький костяной гребень или амулет. Четки висят на груди, и правая рука непрерывно перебирает косточки. Оружия они не носят, только к поясу подвешивают маленький железный нож для бритья в кожаном футляре. Всадники надевают большие сапоги и соломенную шляпу с кожаным ремешком, в руке они держат большое ружье, а под седло засовывают (или вешают на плечо) саблю — турецкую, кабильскую, испанскую или тарги*. Хотя различия в одежде незначительны, нет более непохожих друг на друга людей, чем пеший и верховой житель пустыни. Определить, в чем их различие, сложно, но, может быть, тебе будет понятней, если я скажу, что первый скорее исторический тип сахарца, второй — современный. Пеший араб может сойти за человека любого народа и времени — библейской эпохи, древнего Рима или Галлии, только в его облике чуть заметны черты восточной расы, а выражение лица свойственно людям пустыни. Можно поместить его в любую малую или большую картину, и эта фигура не вызвала бы возражений у Пуссена.