Эжен Фромантен - Одно лето в Сахаре

Нынешний каид Айн-Махди не поражает ни своим внешним видом, ни манерами, зато надлежащим образом представляет гражданскую власть в мещанском и благочестивом муниципалитете. Это простой и достойный человек, лицо которого с тонкими, но мягкими чертами, одежда из толстой белой шерсти, четки из черного дерева и короткие волосы вызывают скорее мысли о представителе административной власти и священнослужителе, чем о военачальнике. Прием, оказанный нам, был строгим и холодным, как сам каид, и я сразу приметил свойственную ему рассеянную обходительность, которая не была выражением бестактности, но не отличалась предупредительностью. Едва мы изложили ему цель нашего визита — он уже знал о ней из рекомендательного письма, — как он нас оставил, что было против обычая. Это меня весьма удивило. Через несколько минут началась диффа. Два спаги подняли голубые простыни, которыми по обыкновению накрывали блюда, и я увидел по их лицам, что произошло что-то ужасное. На столе стоял кускус из ячменной муки и кушанья самого худшего качества. Аумер поднялся со значительным видом, взял одно блюдо и приказал слуге: «Унеси и скажи каиду, что произошла ошибка». Ошибкой ли можно было объяснить подобное отношение к гостям? Мы так этого и не узнали, но через мгновение принесли ужин и появился сам каид с извинениями, на сей раз в окружении достаточно многочисленной свиты из прислуги и друзей. Все они теснились в углу террасы, смотрели на заходящее солнце и что-то оживленно обсуждали между собой.

— Вы понимаете, что происходит? — вдруг спросил меня лейтенант. — Они еще ждут луну, у них рамадан еще не кончился.

Аумер ехидно усмехнулся, заявив, что в Лагуате видели ночное светило еще накануне вечером, в 7 часов 35 минут.

— Бесспорно лишь то, что мы досаждаем хозяевам, — сказал я лейтенанту, — это очевидно, и я считаю, нам надлежит объясниться.

Мы объяснили, что рассчитали время отъезда таким образом, чтобы не стеснять хозяев; что мы отбыли из Лагуата в 7 часов 35 минут вечера по орудийному выстрелу, который возвестил об окончании поста, чтобы прибыть в Айн-Махди в первый день байрама. Я описал приготовления, которые совершались в тот момент у их соседей: все кухни дымились, город был полон запахами мяса — и призвал в свидетели двух спаги и маленького Али. Нам возразили, что, если лагуатцы видели новую луну, значит, они не слишком требовательны, а в Айн-Махди более точно соблюдают обычай и пост еще продолжается.

В этот момент каид простер руки к горизонту, и все увидели на бледном западном небе тонкий и длинный рог нарождающегося месяца. Он выделялся с четкостью серебряной нити на совершенно чистом небосклоне цвета золота с зеленым налетом. Под ним мерцала маленькая звезда, блестящая, как глаз улыбающегося человека. Мы несколько минут любовались чудесным знамением окончания длительного поста. Дневное светило висело низко над горами, через мгновение тонкий нижний край диска скрылся, и постепенно солнце закатилось.

Каид, более озабоченный увиденным, чем нашим присутствием, покинул галерею со своими слугами, чтобы объявить о завершении рамадана в 1269 году хиджры. Его сын — подросток с нежным лицом, но уже с манерами взрослого человека — лег, не говоря ни слова, на ковер, чтобы провести ночь рядом с нами. Меня клонило ко сну; я слышал неясное пение, похожее на чтение печальных псалмов, которое доносилось из усыпальницы Теджини, наслаждался некоторое время блеском звезд над головой и, не дождавшись конца трапезы, заснул среди деревянных блюд и марджелей с молоком прямо за столом, который служил нам и постелью.

Первое впечатление сохранилось: Айн-Махди напоминает мне Авиньон. Мне трудно объяснить это, ведь вряд ли существует что-либо более различное, чем любое арабское селение и французский город; сходство, которое тем не менее я находил во внешнем облике двух городов, заключалось в линии ажурных укреплений, одинаково теплом, коричневом цвете, видных издалека памятниках, величественно возвышающихся над строениями. Я говорю о духовном родстве двух молчаливых характеров, о властности, готовой постоять за себя, о суровой святости. Сочетание особенностей крепости и аббатства вызывает в памяти образ средневекового феодального замка. Города эти производят сходное впечатление, и, возможно, сравнение, порожденное моей фантазией, даст тебе точное представление о реальности.

Айн-Махди расположен на небольшой возвышенности среди равнины и имеет форму эллипса. Некоторые находят, что он имеет форму «яйца страуса, разрезанного пополам вдоль». Фортификационные сооружения возведены замечательными мастерами и содержатся в прекрасном состоянии. Общая картина не поражает хаотическим нагромождением деталей и путаницей линий, пересекающихся под любым углом, что свойственно городам Сахары, а сохраняет правильность линий и вычерчивается прямыми углами, радующими глаз.

Сады во время осады вырубили, и зеленая шапка молодой поросли едва поднимается над оградой. Единственное уцелевшее дерево печально возвышается на пустынном огороженном участке. Руины и отсутствие зелени бедного ксура Эль-Утая, затерянного на бесплодной равнине между Эль-Кантарой и Бискрой, свидетельствуют о том, что здесь прокатилась война. Захватчики пощадили одну пальму, чтобы каждый знал, что на этом месте был оазис. В Айн-Махди сохранились два дерева — одно в северной, другое в южной части садов.

В Айн-Махди нет реки, но вдали, между городом и горой, еле видно белое каменное строение у местного источника. У ворот Баб-эс-Сакия ручей впадает в бассейн, откуда через два шлюза вода поступает в сады. Здесь, как и в Лагуате, есть распределитель вод со своими песочными часами, по которым весь город сверяет время.

Армия Абд аль-Кадира стояла лагерем приблизительно в километре от садов. До сих пор показывают место рядом с Айн-Махди, где стояла палатка эмира. Оно отмечено круглой каменной кладкой, применяемой для установки шатров в дуарах оседлых племен, этот фундамент свидетельствует о намерении эмира стоять до победного конца. Как ты знаешь, осада длилась девять месяцев. Город был прекрасно вооружен, снабжен всем необходимым и имел несколько колодцев; по приказу Теджини в крепости не осталось ни одного лишнего рта, ее защищали 350 лучших стрелков пустыни — все это сделало штурм невозможным. Утомленный орудийной пальбой, удрученный печальным зрелищем опустошенных садов и сухого русла перекрытого неприятелем ручья, Теджини предложил своему врагу положить конец распрям, встретившись в поединке. «Он увешан амулетами», — заявили тольба из лагеря Абд аль-Кадира, считая условия неравными, и дуэль не состоялась. Это была настоящая илиада; все закончилось грабительским договором, столь же вероломным, как троянский конь.