Георгий Чиж - К неведомым берегам

Сшитые из березовой коры (каркас из реечек, связанных ремнями из тюленьей кожи), поставленные на широкие выгнутые полозья камчадальские сани легки — в них нет и полпуда, а поднимают они от десяти до двадцати пудов клади. На этот раз на санях Григория Ивановича только продовольствие и охотничий припас.

За Нижнекамчатском пошло легче: снегу больше и речек меньше, но зато впереди злая непокоренная коряцкая земля и вьюжная тундра. Григория Ивановича ничто не останавливает. Стиснув зубы и раздувая ноздри, гонит и гонит он собак, мчит сломя голову.

Новые и новые преграды то и дело задерживали на трудном пути: проводники, несмотря на тароватые посулы, отказывались сопровождать этого железного человека, не знающего ни страха, ни устали. За павших собак он платил, правда, щедро, но свежих было доставать так трудно…

Через пять месяцев, уже в январскую стужу, глубокой ночью, собаки беззвучно подкатили санки по глубокому снегу к зданию Охотской фактории Шелихова. Она была тиха и безлюдна. Никого: ни брата, ни жены, ни прислуги… «Да здесь ли она?» — думал Григорий Иванович. Все тело покрылось холодным потом.

Наутро все стало ясно: галиот, занесенный в Охотск бурей, цел, хотя и потрепан, вытащен на берег, а Наталья Алексеевна с братом Василием с вечера на вечеринке, устроенной командированным сюда молодым и богатым чиновником из Петербурга.

Грозный и настойчивый допрос прислуги многое открыл Григорию Ивановичу: молодой администратор окружил Наталью Алексеевну вниманием и поклонением. Василий же Шелихов, лоботряс и пьяница, которого Григорий Иванович приспособлял было к вождению кораблей, но отставил за непослушание и дебоши, а потом сжалился и определил на службу в Охотскую контору, чуть ли не стал сватом. Он решил выдать Наталью Алексеевну замуж…

— Что говоришь, собака? — весь багровый от душившей его злобы, Шелихов сжимал в руках тяжелую страшную плеть и наступал на ошалевшую, заикающуюся от ужаса камчадалку. — При живом муже?!

— Василь Ваныч сказала — помер ты. Хозяйка плакал, плакал…

— Сволочь! Подлец! — кричал Шелихов, бегая по избе, шумно дыша и ловя ртом воздух, потом бессильно повалился в кресло.

Не сходя с места, вся дрожа мелкой дрожью, неподвижно стояла перед ним потрясенная камчадалка… Шелихов вдруг вскочил и побежал к двери.

Невзвидя света, громко закричала насмерть перепуганная женщина и тоже бросилась было вон, но Шелихов, обернувшись, с силой отшвырнул ее назад.

— Свяжу и утоплю, если хоть на шаг отойдешь из дому! Понимаешь? прошипел он и быстро прошел в контору.

Там, несмотря на раннее утро, он застал доверенного, двух приказчиков и одного рабочего, поведал о своем горе и просил помочь.

— Кому буду жаловаться? — умоляюще глядя на них, спрашивал Шелихов. Помогите наказать по-христиански христопродавца брата… Век буду благодарен, не забуду… А с женой я сам разберусь.

— Поможем, Григорий Иванович, поможем, — сказал за всех доверенный и послал за виновником: — Вести хорошие есть, скажи ему, — наставлял он посылаемого работника. — А выдашь, что хозяин здесь, запорю!..

Через полчаса короткая расправа была закончена: виновный исполосован ударами тяжелой плети и с рассеченной кожей на спине и плечах, в изорванном платье стонал на полу избы.

Прошло несколько часов. Шелихов сидел в горнице, низко опустив голову, обдумывая какое-то решение. Жену он еще не видел. Испуганная, ничего не понимающая, она забилась в комнате и ждала своей участи. Наконец Шелихов встал, подошел к конурке камчадалки и приказал:

— Собери Наталью Алексеевну в дорогу.

Спустя полчаса Григорий Иванович, молча и не глядя, прошел мимо бездыханного Василия, поклонился своим помощникам и вышел к саням… В них ни жива ни мертва сидела Наталья Алексеевна.

Поскрипывали широкие полозья, легко скользили лыжи, весело бежали собаки. Безумие и злоба понемногу проходили.

«Добьюсь все-таки для нее позорной церковной казни и заточу в монастырь, — уже хладнокровно рассуждал Шелихов, — того требует церковь и мой христианский долг. Мало что этот подлец мог ей сказать о моей гибели, она не должна была верить…»

«Разве я изменила мужу, решив выйти замуж? Что же было делать? Разве в Сибири можно спокойно жить молодой вдове без защитника? А Вася… Ведь он желал добра. Откуда он мог знать, что Гриша жив?»

…Через две недели на трех камчатских санках, с двумя проводниками Шелиховы приехали в Иркутск.

Сердце не камень… Безропотность Натальи Алексеевны, ее преданные, любящие глаза, тяготы пути смягчили сердце Шелихова. Неотложные дела и суета на время отвлекли от выполнения «христианского долга». Окончательно примириться с Натальей Алексеевной заставила Шелихова привычная, уже забытая было домашняя обстановка в Иркутске, а главное, дети. Да и любил Григорий Иванович свою жену той вечно молодой любовью, которая многое заставляет прощать и забывать.

Громадный, почти во всю комнату, пушистый ковер, смущавший посетителей-сибиряков своею шелковой мягкостью и цепкостью, прикрывал великолепный штучный паркет кабинета генерал-губернатора иркутского и колыванского. Высокие окна скрывались под спущенными тяжелыми гардинами, и ни один звук не долетал с улицы до ушей его высокопревосходительства.

Тишину губернаторского кабинета нарушало мерное тиканье еле-еле качающегося маятника стоячих лондонских часов в гладком футляре красного дерева с золочеными рельефными завитушками. На подзеркальном вычурном столике, под стеклянным колпаком, группа фарфоровых пастухов и пастушек застыла в реверансе менуэта.

За большим письменным столом утонул в мягком кресле, обложенном легкими, лебяжьего пуха подушками, гроза одной седьмой части земного шара, всесильный сатрап и вельможа матушки Екатерины II, сам генерал-губернатор и кавалер, генерал-поручик Иван Варфоломеевич Якоби. Его длинный, отороченный мехом шелковый шлафрок свисал до самого пола.

Зажженные в больших бронзовых канделябрах свечи колеблющимся желтым пламенем освещали стол и блестящими кружками отражались на голом, как бильярдный шар, черепе рано состарившегося вельможи: Якоби было всего около пятидесяти.

Гневно нахмурив седые мохнатые брови, генерал-губернатор читал очередной анонимный донос на себя, адресованный «в собственные руки матушки государыни-императрицы». Донос был перехвачен и услужливо доставлен наместнику его любовно взлелеянной и оберегаемой, собственной генерал-губернатора тайной полицией.

«И откуда все знает эта неизвестная каналья? — задавал себе в десятый раз вопрос генерал-губернатор, читая точный список полученных им от именитых купцов и питейных откупщиков взяток и длинный ряд примеров самодурства. Доносы растут, и, кто знает, сколько их просачивается и доходит по адресу… Надо непременно съездить в Питер, потолкаться в передних у покровителей и благодетелей. Неприятно обивать пороги и бросать деньги, но ничего не поделаешь».