Евгений Спангенберг - Заповедными тропами

Зимовавший в доме, согретый теплом моей печки геккон очнулся от зимнего оцепенения и, по-видимому решив, что настала весна, стал издавать свои весенние звуки. Окраска ящерицы настолько сливалась с окраской стенки, что заметить геккона было очень трудно.

В эту ночь я впервые уснул спокойно. Самое мучительное — неизвестность. А теперь я знал своих соседей и находил, что худо или хорошо, но жить с ними можно.

Многие люди питают суеверный страх перед домовым сычиком. Закричит в сумерки сычик на чьей-нибудь хате, и ее хозяин повесит нос и ждет несчастья.

На самом же деле безобидны, а во многих случаях и полезны для нас сычики и ящерицы, и серый геккон в частности. В большом числе они поедают насекомых, причиняющих много неприятностей человеку.

В двадцати километрах от станции Соло-Тюбе Ташкентской железной дороги среди сети глубоководных озер затерян маленький островок Иринбет. На этом клочке твердой почвы, окруженной обширными чистыми плесами и тростниковыми крепями, я работал в студенческие годы как начинающий натуралист. С этим уголком у меня связаны воспоминания об охоте на кабанов, о местных собаках.

В то время на острове Иринбет впервые появился крошечный поселок. Он состоял из небольшой землянки, широкого навеса, защищавшего от дождя и солнца, огромного ледника и четырех палаток. Обитали на острове два здоровенных парня — два Петра, посвятившие свою молодость охоте и рыбной ловле. Кроме людей, на острове жили двенадцать собак различных пород и ободранный, невероятно злой кот, ведущий полудомашнее, полудикое существование.

Несмотря на относительную близость аулов и наличие в двадцати километрах станции, остров Иринбет редко посещался казахами и русскими охотниками. Свора необузданных собак внушала страх всем соседям. Вследствие этого коренное население острова было значительно оторвано от мира и жило маленькими собственными интересами.

Увлекаясь кабаньей охотой, я частенько приезжал на станцию Соло-Тюбе и охотился в ее окрестностях. Многочисленные кабаны нередко травили здесь колхозные посевы.

Как сейчас вижу обычный ландшафт богатых водой частей Казахстана. Вдали высоко поднимаются сухие тростниковые крепи; арык, заросший джингилем и лохом, тянется среди равнины; здесь и там разбросаны то зеленые, то уже пожелтевшие участки посевов.

Вдвоем со стариком казахом мы сидим на его пшеничном поле, окруженном живой колючей изгородью, и беседуем в ожидании вечера.

— Как солнце спрячется, — ломая русский язык и помогая жестикуляцией, говорит мой собеседник, — сразу чушка пшеница придет.

Поле сильно потравлено дикими свиньями, и колхозник видит во мне — русском охотнике, — своего избавителя.

Ему больше всего хочется, чтобы потравивший поле крупный кабан со сломанным копытом, оставляющим уродливый след, был мной убит, как только зайдет солнце. Он мечтает, а потому и верит этому. И мне тоже хочется убить кабана, и потому я верю всему, что рассказывает мой собеседник.

— Кош, прощай, — говорит он, пожимая мою руку, когда солнце низко опускается к горизонту, и осторожно идет по направлению к аулу.

А я ложусь на согретую землю и начинаю мечтать о предстоящей охоте: вот заходит солнце, еще совсем светло, а нетерпеливый кабан уже вышел на поле и ест пшеницу. Мишень настолько велика, что мне — хорошему стрелку — промахнуться почти невозможно. Но, увы, это только мечты охотника — не так просто убить осторожного, чуткого зверя.

Уже не в воображении, а на самом деле заходит солнце, сгущаются сумерки, потом выплывает луна, а кабана нет и в помине. Стараясь защитить лицо и шею от комаров, я закрываюсь темным женским платком; под ним душно, потеет лицо, а целое облако назойливых насекомых все же лезет в глаза, гудит в воздухе.

И вдруг я слышу осторожную тяжелую поступь большого зверя. Несколько секунд спустя, хотя мне ничего не видно, по звуку я знаю, что он проламывает колючую изгородь и, просунув сквозь нее голову и передние ноги, чутко вслушивается и втягивает в себя воздух. «Ух», — слышится его мощное дыхание, и кабан, вместо того чтобы появиться на поле, пятится назад, тяжелой рысью бежит по тропе, потом перебирается через маленькое озерко и уходит дальше. До меня доносится явственный плеск воды и топот зверя. В ту же секунду в лунном небе громко кричит летящая цапля — никогда не забуду этой картины. И хотя момент для меня трагический, ведь охота как будто не удалась, мне некстати вспоминается поговорка: «Конь бежит — земля дрожит». Я лежу, вслушиваясь в топот убегающего кабана.

Однако охота не кончилась этим. Казах ошибся. Пшеницу посещал не один, а много кабанов. Одни приходили сюда со стороны маленького озерка, другие — от тростниковых зарослей. Всю эту ночь в страшном напряжении ползал я по полю, всматривался в неясные тени, то видел, то терял из виду кабана; охота закончилась только на позднем рассвете единственным, но удачным выстрелом.

Минут двадцать спустя после того, как благополучно убрался первый кабан, с противоположной стороны поля пришел второй. Он осторожно продрался сквозь колючую изгородь и, вероятно, потому, что едва заметный ветерок чуть тянул от нее ко мне, не обнаружил опасности и довольно смело вышел на поле. Вскоре я услышал сначала тихий шелест созревающего хлеба, потом громкое чавканье. Видимо, с большим удовольствием кабан, не срывая, разжевывал, а затем обсасывал колосья пшеницы. К моему огорчению, даже при ярком лунном освещении я долгое время не мог ничего увидеть. Тогда я подкрался возможно ближе и наконец ясно увидел крупного зверя. Благодаря принятым мной предосторожностям я ничем не обнаружил своего присутствия, и, несмотря на мою близость, кабан спокойно занимался своим делом.

Однако, когда добыча была совсем близко, почти в руках, возникло новое и неожиданное затруднение. Присмотревшись к тому месту, откуда исходили звуки, я видел кабана, его контуры. Но стоило мне начать целиться, как от напряжения глаза начинали слезиться, контуры становились неясными, расплывчатыми, и у меня возникало сомнение — кабан ли это? Тогда я опускал ружье и, представьте себе, опять ясно видел животное.

Это продолжалось около часа.

Вдруг я услышал новые звуки. Какой-то зверь без всякой церемонии проломил изгородь и, производя массу шума, хозяйничал на поле то в одном, то в другом месте. Я вслушивался в эти звуки, и мне казалось, что дикое животное не может шуметь так нахально. «Не теленок ли это?» — соображал я, всматриваясь в пшеницу. Но, увы, мне ничего не было видно. К моей радости, неизвестный посетитель, топчась по полю, вскоре приблизился к первому кабану. Громкий визг прорезал тишину ночи, и мимо меня с быстротой зайца промчался годовалый поросенок. Это его ударил взрослый кабан, которому он, вероятно, мешал своим шумным, бесцеремонным поведением на пшеничном посеве.