Вячеслав Веселов - Футбол на снегу

«Уезжает, — подумал он. — Тоже ведь отпуск. Да и мне пора. Поваландаюсь еще недельку, быть может».

Они шли вдоль путей, а море, которое было где-то сбоку, за деревьями, сразу утратило для Максима свою прелесть, и весь этот южный отдых, и эта неделя впереди перестали его волновать, и он теперь был рад, что не надо беспокоиться о том, чтобы все было хорошо. Она уедет, я уеду. Они стояли на пыльной цементной платформе, разговаривали: «Да, вот эвкалипты, и какие-то все ободранные, и нет на пляже грузинской девчонки, которая торговала ежевикой, и день сегодня пасмурный». Максим только сейчас разглядел Дину: полнота, приятная, впрочем, мягкая грудь, обтянутая блузкой, морщинки на шее. На один короткий миг в нем проснулось что-то похожее на жалость. Узел волос у нее рассыпался. Дина смутилась и как-то неловко стала его поправлять.

Показался поезд. Люди на тесной платформе оживились. Быстрым шагом прошли двое солдат в тропической форме. Свои зеленые панамы они держали в руках. Захлебываясь, кричал ребенок.

— Пора, — сказала она. Максим наклонил голову, Дина поцеловала его, сказала: «Прощайте» — и вошла в вагон, не оглянувшись.

Максим проводил глазами поезд, спустился к морю и долго смотрел, как рыбаки с маленького грязного суденышка торгуют вяленой рыбой.

Искупавшись, он поужинал на террасе, заглянул в буфет, с бутылкой «телиани» вернулся за свой столик и так сидел, пока не остался один. Ему было легко и покойно, как в прежние вечера, и тем неожиданней был этот комок в горле и сердце, внезапно сжавшееся, когда он открыл калитку.

Среди деревьев мелькал огонек: там бродил хозяин. «Как же так и что это, — подумал Максим, а потом сказал вслух: — Как же так?..» И что-то незнакомое, чего ему не довелось пережить раньше, вдруг испытал он — странное замешательство, тоску — и почувствовал, что гримаса стянула ему лицо.

Хозяин погасил свет. Максим остался один в темноте. Он сидел за садовым столом, растерянно повторяя: «Как же так?» и «Что это такое?»

— Да нет, — сказал Глеб, — ничего особенного. Обыкновенное письмо.

Они сидели с женой на кухне, в новой своей квартире, еще хранившей свежие запахи дерева и непросохшей штукатурки.

Вечерами, уложив сына, они зажигали газ, что-нибудь наскоро готовили, а потом долго пили чай. Он листал газеты, жена была рядом, проверяла тетради или шила. Эти ежевечерние сидения сделались почти обрядом, который они незаметно полюбили. Иногда Глеб уходил в комнату за куревом и там вдруг застывал с пачкой сигарет в руке, стоял, прислушиваясь к сонному дыханию сына, смотрел из темноты на жену, говорил себе: «Семейное гнездышко», — и думал, что вот так спокойно и просто, без всяких там иронических подтекстов он раньше, пожалуй, не смог бы сказать. Но спокойствие было непрочным, недобрым… Глеб думал о жене и с холодной ясностью видел, что гнездышко держится на ее любви, вере в простые истины, на ее силе и слабости. На ее любви. Он казался себе чужим в этом гнездышке, и надо было еще привыкать к северному шахтерскому городу, чтобы называть его своим. Он должен был привыкнуть к мысли, что не готовится жить, а живет — работа, дом, семья…

Глеб отложил письмо и рассеянно оглядел стол. Голубцы на тарелке подернулись матовой пленкой жирa, чай давно остыл. Жена настороженно, с затаенной тревогой смотрела на него.

— Ничего особенного, — повторил он. — Как всегда.

Смутное волнение, которое Глеб пережил, читая письмо, передалось жене, и он испытал к ней внезапную, острую нежность, хотя эта тревога во взгляде была чем-то уже знакомым. Она иногда проглядывала сквозь радость жены, сквозь тихую, ровную ее любовь. И после двух лет замужества в ней по-прежнему была какая-то несвобода, и это удивляло его. За два года все-таки можно привыкнуть, но она не сумела, то ли из-за всегдашней своей застенчивости, то ли из-за неверно понятой деликатности. Она и в любви оставалась сдержанной и стыдливой, как в первые дни замужества.

— Что же Усольцев?

— Работает, растит сыновей… Занят, доволен собой. Как раньше, пишет, гоняем пузырь на школьном дворе. Приезжай, пишет.

— Традиционный сбор? — спросила она. — Ты уже решил?

— Я об этом не думал.

— Поезжай, Глеб. Ты давно не видел друзей. И письма редко пишешь. Многие, наверное, приедут. Соберетесь, придут ваши девушки… — Она говорила короткими толчками, словно ей не хватало дыхания. — Подогреть чай? Ты ничего не ешь. Может, пива?

Жена хотела выйти из-за стола, но Глеб удержал ее, притянул к себе и поцеловал руку в сгибе локтя.

— Я люблю тебя. — Он поднял к ней лицо. — Девушек там не бывает. Футбол, понимаешь? Суровая мужская игра.

Она открыла пиво. Глеб сидел напротив жены, вертел в руках бокал, улыбался.

— Нет, это не сбор. То есть, не совсем сбор. Мы всегда играли в футбол на школьном дворе. Многие продолжали играть и после, уже став студентами и отцами семейств.

— Поезжай, Глеб. Тебя зовут.

— Зовут… Это Усольцев. Он и Орехова пригласил, хотя Юрка где-то за границей. Да и никогда Орехов не играл с нами, откровенно презирал и спорт, и спортсменов. Непонятно, почему Тимка обо всем этом хлопочет. Видно, в детстве не доиграл… Помнишь фотографию? Вот-вот, страшный был увалень. Заворотный бек. Только на то и годился, чтобы мячи подносить.

«…Приезжай!» Рискованно все-таки — собрать вместе людей, которые давно уже, может быть, стали чужими друг другу. Ну, соберемся, пойдут разговоры: «А помнишь?», — а потом вдруг такая тоска… Они будут стесняться своих порывов, станут избегать признаний, высоких слов. Годы, возраст… А чего я, собственно, боюсь?

— Странное дело: никогда раньше не думал, а вот сейчас вспомнил. В нашем классе учился однорукий мальчик Коля Хрисанов. Каждый раз он оставался после уроков, все надеялся, вдруг возьмут в команду. Когда мальчишки играют в футбол, в воротах редко кто соглашается стоять, всем хочется забивать. Если нам никого не удавалось уломать, брали вратарем Хрисанова. Он всегда очень старался.

…Играли до темноты.

«Наверное, во всех городах, — подумал он, — на всей земле, дети играют в мяч до тех пор, пока не наступят сумерки», — и к нему вернулось ощущение этой игры в темноте, когда уже плохо различаешь, где свои и где чужие, и слышишь только тяжелое дыхание за спиной, удары по мячу, и знаешь, что вот он рядом, и волнуешься, а потом остановишься и точно впервые почувствуешь, как пахнет в вечернем воздухе сырой травой.

В Москве он сделал пересадку. Надо было как-то убить три часа до следующего поезда, и Глеб вспомнил о близком дне рождения жены. При виде очередей в ЦУМе, бегающих, жующих бутерброды людей ему сделалось еще тоскливее. Чувство утраты накатило на него, как только он вышел утром на перрон. Москва мгновенно напомнила о прошлом. Город был неотделим от всего, что с ним случилось здесь восемь лет назад, а Глеб не любил говорить о том времени, вспоминать… Он не станет ловить свою молодость на московских улицах, никуда не пойдет, никому не будет звонить. В антикварном магазине недалеко от центра Глеб купил жене кулон — большой, с оплавившимися краями голубой камень на кованой цепочке.