Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

Прохладно. Ветрено. Трепещет белый шарф на белом платье невесты, сидящей на корточках невдалеке от колонны Нельсона. Чуть поодаль жених пытается сфотографировать невесту, терпеливо ждет, пока голубь сядет на ее ладонь, и — будет желанный снимок: она, птица и колонна Нельсона. Невдалеке столь же терпеливо ждет их свадебный кортеж.

Фотограф и его объектив так увлечены своим собственным делом, что совершенно не обращают внимания на бурлящую вокруг толпу, не слышат зычных голосов.

В тени колонны Нельсона на трибуне женщины. Идет митинг «За подлинное женское равноправие». Недавно был принят закон о равноправии, но он оказался, по мнению демонстрантов, пустым провозглашением, в нем не было никаких серьезных решений.

Женщины-ораторы говорят о своих проблемах, толпа поддерживает их одобрительными криками. Рядом со мной — высокая светловолосая девушка. Время от времени, сложив ладони лодочкой и поднеся их ко рту, она кричит одобрение той или иной выступающей.

— Подумайте, — в запале обращается она ко мне. — На бумаге одно, на деле другое!

Мы затеваем разговор, и я узнаю, что она вот уже год как окончила медицинский колледж и работает врачом.

— Со мной практикует мой муж, мы вместе учились. Представляете себе — у него вдвое, если не втрое больше пациентов, чем у меня. Мужчина!

— И даже женщины стремятся пойти к нему на прием, а не к вам?

— В том-то и дело. Это какой-то порочный замкнутый круг. Женщина, которая сейчас выступает, говорит как раз об этом, но случись ей самой пойти к нам на прием, я не уверена, что она не проявит дискриминации.

Словно обгорелые деревянные идолы стоят между колонной и толпой и позади толпы лондонские полицейские. Они — невозмутимы.

На трибуне растрепанная маленькая женщина:

— Не от хорошей жизни я бросила школу и пошла на завод. Женщин-рабочих используют на самой плохой работе. Знаете, как нас неофициально называет начальство? «Резерв низкооплачиваемой рабочей силы». Да если бы мне дали возможность получить хорошую квалификацию, ни один мужчина бы за мной не угнался!

Маленький мальчишка вертится у ног выступающей, мешает, дергает за платье. Она берет его на руки.

— Вот, полюбуйтесь, я воспользовалась исконным материнским правом родить ребенка. Но права вернуться после родов на свою прежнюю работу мне никто не гарантировал. «Знаете, — сказали, — женщина с ребенком слишком большая обуза для такого небольшого предприятия, как наше. Дети так часто болеют. И мать на работе больше думает о своем малютке, чем о деле. Конечно, это понятно, однако невыгодно».

Полицейские глядят, но не видят. Однако по правилам, предписанным им, они всегда начеку. Чуть что — тут как тут.

Легкой серой тенью скользит в пестрой женской толпе худенький черноволосый юноша. Он раздает какие-то листовки. Я протягиваю к нему руку и получаю белый листок с черным крупным заголовком: «Турция сегодня».

— А при чем здесь Турция? — спрашиваю его.

— Ни при чем. Просто на площади много народу, может быть, кому-нибудь интересно узнать про то, что происходит в Турции.

— А что вы думаете об этом митинге?

Он усмехается:

— Ничего. Поговорят — и разойдутся. Ведь закон о равноправии уже принят.

Невеста все позирует. Жених раздражен — толпа мешает ему запечатлеть любимую так, как хочется: с какой стороны ни подойдет, все чужие женщины в объективе. Сегодня они совершенно ни к чему этой счастливой паре: их будущее безоблачно.

Но погода в Англии переменчива…

Стоит только войти за ограду и сделать несколько шагов вглубь по серой бетонной дорожке, как утихают за спиной автомобильные шумы и запах свежей травы обволакивает и пьянит. Трава ярко-зеленая. Цветов нет. Многие деревья стоят голые. Многие, особенно кустарники, зелены. Конец января. Зима. Утро. Небо безоблачно, лишь туманен слегка застит купы деревьев.

Сегодня суббота. Я вошла в парк с угла улицы Бейзуотер, в том месте, где неподалеку один из королевских дворцов, где живет сестра королевы принцесса Маргарита, в том месте, где парк не называется «Гайд-парком», а носит название «Сады Кенсингтона». Здесь нет дорожек для верховой езды, здесь самое чистое и парадное место всего этого зеленого массива.

В центре «Садов Кенсингтона» круглый пруд. Днем на пруду плавают утки и запускаемые детьми кораблики, по круглой бетонной дорожке прогуливаются туристы. А на траве за дорожкой отдыхают в шезлонгах пожилые лондонцы с очками на носу и книгой в руках.

Но пока утро и народу нет. Я сажусь на первую скамью у пруда и вижу, как издали, в мою сторону, с разных сторон идут две фигуры. Я спокойно вздыхаю — все правильно, сейчас снова повторится то, ради чего прихожу сюда по субботам.

Одна фигура — дворник с метлой. Худой, немолодой англичанин, очень приветливый, начинает свою, ежеутреннюю привычную работу — метет асфальт вокруг пруда.

Вторая фигура — толстый, совершенно седой индиец, чьи белые волосы резко контрастируют с одутловатым темным лицом. Кивнув мне, он садится на мою скамью и долго набивает табаком старую трубку, долго зажигает ее, долго раскуривает.

— Наконец! — громко вздыхает он, и в эту минуту на звук его голоса дворник поднимает голову от земли и здоровается с моим соседом. Тот в ответ привстает и кланяется.

Молчание. Долгое молчание. Лишь слышно поскребывание метлы об асфальт. Когда дворник удаляется от нас со своей работой на такое расстояние, откуда не может слышать, о чем говорим мы, старый индиец начинает речь:

— В человечестве кругом обман и подлость. В прошлые времена хотя бы честно было: люди знали, кто раб, кто господин. А теперь все перепутали, перемешали. Выдумали игрушки: равенство, братство. Какое может быть равенство, когда все люди разные. Вон у меня пятеро детей — все пятеро не похожи. Я про характеры и нравы говорю. Это в одной-то семье. А в другой семье и совсем не похожи. А если взять нацию. Тот добрый, тот злой, тот подлый, тот честный, а тот и честный и подлый, и злой и добрый — всего намешано. Это в нации. А если взять разные нации. Это же как с разных планет существа. Как же можно говорить, что все равны. Равны лишь в одном — жить на земле. Это равенство нам свыше дано. А другого никакого равенства нет. Чем выдумывать глупую и бессмысленную борьбу за равенство, лучше уж все законы неравенства усовершенствовать, сделать их более человечными. Братство! Чушь! Какой он мне брат! — кивок в сторону метущего англичанина. — Я сорок лет мел метлой, он метет, а думаете, он меня братом считает? Нет. И правильно, честно. Его народ пришел к моему и без оружия голыми руками взял. У него передо мной вековое превосходство. И справедливое. Мой народ, как женщина, нежный, слабый, его голыми руками только и брать. Вы думаете, я не чувствую его превосходства над собой? Чувствую. А думаете зачем сюда хожу по субботам? Свое превосходство над ним почувствовать — я, старый индиец, сижу, а он, англичанин, метет.