Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

Она, советский человек, приехавший в Англию на довольно долгий срок, действительно смотрит на все «другими глазами». Смотрит зорко, пристально, вкладывая ум и сердце в острый изучающий взгляд. Смотрит даже в какой-то степени отрешенно от своего личного прошлого и будущего, даже как бы перевоплощаясь в давние-давние образы своих соотечественников (отличная глава «Владимир Мономах и Мария Гастингс»)… Так похоже на любовь, когда кажется, что самое главное во всей твоей жизни — понять другого человека, быть с ним рядом, жить его жизнью, как бы войти в его плоть и кровь. И никого не было до того, и никого не будет потом. А потом вполне может случиться, что время все расставит по своим местам, расширит горизонт, неизбежно суженный от пристального взгляда чуть прищуренных глаз (как в главе «Владимир Мономах…»), докажет, что его заслонял, допустим, не великолепный корабль, уверенно идущий своим курсом, а утлое, болтающееся на волнах суденышко. Словом, «неужели была любовь?». Однако, наверно, за всю историю человечества не написано ни одной по-настоящему хорошей книги (картины, симфонии) без сосредоточенной острой зоркости и напряженного лирического динамизма, характерных для любви. Недаром Александр Блок цитировал Афанасия Фета: «Любить есть действие, — не состояние».

В «Альбионе и тайне времени» лирическая героиня действенна, и в то же время она — носительница исторически заданного драматизма, пронизывающего повествование, заключенного в самой его сути, как сжатая пружина. Ведь старается понять Англию женщина из совершенно другого мира, которой эта Англия в целом чужда, которая сомневается:

«А увидела ли я Англию? Неужели же нет. Столько дорог исходила, стольких людей повидала…»

Кстати, такая искренность не отпугивает читателя, наоборот, еще более заинтересовывает: «В самом деле, посмотрим, проанализируем, увидела или нет?» Мы порой забываем, что читатели наши действительно выросли. Говорим об этом, но обращаемся с ними, как с людьми, мало способными мыслить, рассуждать: вталкиваем или, лучше сказать, пытаемся втолкнуть в читательские головы отштампованные «истины». Ничего похожего на такую практику у Ларисы Васильевой нет. Она думает вместе с читателями — о переплетении судеб России и Англии, о новом звучании в нашу эпоху научно-технической революции некоторых «вечных понятий», о важнейшей глобальной задаче сбережения природы, о ленинских нормах жизни, о борьбе за мир и достойное человека пребывание на планете Земля и отлично владеет богатством интонаций, в том числе доверительной интонацией. Вот один из многих примеров: «Часто человек даже не замечает вовсе момента своего счастья. Сознание, что оно было вот тогда-то, вот в ту минуту, приходит потом, иногда спустя много времени. И необратимо. Впрочем, Трафальгарская площадь в этом не виновата. Она вообще к этому рассуждению никакого отношения не имеет».

Вопросы нравственного состояния человека, его духовного развития, вопросы бытия, жизни и смерти — традиционные для великой русской литературы, — занимают большое место в книге Ларисы Васильевой. Да, не проскользнет внимание читателя мимо главы «Тайны Темпля», одной из тех, в которых особенно уверенно выявляется талант писательницы. Как великолепно противопоставлена бесконечная широта и красота природы уродливой узости церковничества! Как тонко сопоставлены внешняя благопристойность горожан на улицах Лондона и отвратительные пороки, изъявляющие род человеческий. Лирическая героиня «Альбиона…» в своем отважном и дерзком поиске ответа на «вечные вопросы» как бы прорывается сквозь столетия, в таинственные сферы мифов и легенд:

«…Я подняла глаза от надгробья графа Пемброка и двинулась на стену. В ту же секунду я ощутила перед собой непреодолимый барьер — множество взглядов впилось в меня… Да, все они глядели своими мраморными белками с пробуравленными дырочками зрачков, и каждый взгляд настойчиво пронизывал меня каким-то одним чувством, какой-то одной волей, у каждого они были разные, и это так действовало, что я перестала ощущать себя самой собою.

Трусость колыхала мраморные складки жалких щек.

Открыто хохотал обман, довольный своей удачей.

Лесть расползалась по свиному рылу.

Равнодушие, почти смертельное, стыло на одутловатых щеках.

Властно гремело торжество силы…»

Обрываю цитату: отличных страниц в «Альбионе…» много, и читатели сами найдут их.

Итак, по-моему, главный секрет драматизма и увлекательности «Альбиона и тайны времени» — в удаче образа лирической героини, двойника автора. Однако как бы талантливо ни был решен этот образ, книга Ларисы Васильевой не имела бы бесспорной художественной ценности, если бы рядом с лирической героиней не жили другие мастерски написанные персонажи. К ним вполне применима оценка, которая хотя и звучит азбучно, однако не устарела: типические характеры в типических обстоятельствах. Шахтер из Уэльса, инженер автомобильного завода, художница по костюмам, старый клерк, журналистка, домашняя хозяйка именно живут в книге. Они не описаны, нет, и тем более (как говорится, упаси нас боже от агрессивной вторичности) не нарисованы аналогично мечте пресловутой невесты из гоголевской «Женитьбы» — от одного нос, от другого подбородок, — они созданы автором по таинственным законам сотворения человека в художественном произведении. «Таинственным» потому, что истинная литература, как и истинная живопись, музыка, архитектура и все другие сферы творчества, склонна подчиняться только законам своенравного, дикого, как необъезженный скакун, «бога» — таланта, (Отсюда, к слову сказать, и сложность идеологической воспитательной деятельности в среде писателей, художников, музыкантов…)

Думается, моя уже более чем сорокалетняя работа в литературе позволяет процитировать несколько строк из моего собственного выступления на VI Всесоюзном съезде советских писателей:

«…утверждать ценности художественные и ценности человеческие. Помочь «вырастать» произведениям и самим авторам. Задача эта сложная хотя бы потому, что она включает извечную проблему посредственности и таланта. Она также включает вопрос о литературной нравственности. Например, судьба рукописи всегда должна быть независимой от свойств характера автора, от его «локтей и зубов», от того, «баловень он судьбы» или нет, от того, замечала ли его критика или… замолчала. Рукопись должна быть в этом смысле впереди автора. И кроме того, не должна нуждаться в том, чтобы автор и в дальнейшем защищал и охранял».

Говоря так, я, разумеется, имела в виду талантливую рукопись, талантливую книгу. И мой нынешний читатель, конечно, уже заметил, что я высказывала пожелание: таким должно быть отношение к рукописи, книге. Продолжу сейчас свое тогдашнее высказывание применительно к совершенно конкретному явлению, к «Альбиону и тайне времени».