Лариса Васильева - Альбион и тайна времени

Порой человек представляется мне спрессованным сгустком Времени: как на часах отмечены на его лице, фигуре, в характере и в судьбе временные категории собственного возраста и возраста его времени: того отрезка дней, месяцев, десятилетий, в которые ему посчастливилось жить на земле.

Меня всегда волновала и удивляла, а с годами удивляет и волнует куда больше точность такого совпадения:

Детство — молодость — зрелость — старость

Весна — лето — осень — зима

Стою посреди британской зимы, бесснежной, сухой — дождей не было уже более двух недель, да и какие здесь дожди, набежит туча, посыплет водичку, как из пульверизатора, и нет ее. Порой висит туча низко, почти на голове лежит, и не дождь, а влага мельчайших капель не падает, а распространяется вокруг. Зимой, голых деревьев много, но много и вечнозеленых, поэтому есть ощущенье большего простора, чем в пору всеобщего цветения, и нет полного ощущения зимы.

И все же это январь. Стою на кладбище, маленьком кладбище при небольшом английском храме. Светлосерый мрамор аккуратных могил, лишь изредка осененных крестом, чаще холмик в прямоугольной мраморной рамке с небольшой плитой, скупо сообщает «выходные» данные того или той, кто лежит здесь:

«Дорогому отцу».

«Незабываемой подруге жизни».

А вот черным по мрамору необычное:

«В надежде!»

Ну конечно, в надежде встретиться на небесах.

Встречаются надписи-характеристики:

«Он был безукоризненный джентльмен».

«Ее доброта равнялась ее красоте».

«Он был лучше многих, еще живущих».

Я вспоминаю Преображенское кладбище в Москве и тоже надписи. В них звучат совсем другие голоса:

«Память о тебе уйдет из нашей жизни вместе со смертью».

«Не перестану оплакивать незабвенного мужа».

«Любимой доченьке навсегда осиротевшие родители».

Или в Грузии, на Мтацминде на памятнике Грибоедова слова — апофеоз любви и горя:

«…но зачем пережила тебя любовь моя?!»

Зачем живые пишут на могилах? Ведь когда приходят они к своим холмикам, погружаются в воспоминания, нужно ли им читать, что покойный «был безукоризненный джентльмен» или «память о тебе уйдет от нас вместе со смертью»? Они ведь это и без того знают.

В безотчетной ли жажде бессмертия для того, кто ушел, пишут люди на мраморе или дереве, в неосознанной ли надежде удержать дух ушедшего человека?

Церковь стоит высоко на холме. И кладбище уступами спускается с холма — могилы смотрятся ступенями. Ветер. Очень зябко. Далеко внизу крыши каких-то поселков в сером тумане и тучах. Худенький священник с добродушным домашним лицом провинциала читает последние надгробные слова, славит волю божью, и гроб опускают в могилу. Несколько человек, пришедших на эти похороны, проходят в последнем прощании, бросая в могилу землю.

Рядом с этой новой ямой несколько уже забытых могил, они заросли травой, и вазочки-шары с дырками для цветов покосились, почернели, проржавели. Другие, ухоженные могилы, усыпаны зеленоватыми камешками — это необработанное стекло — зеленый цвет — цвет травы, цвет вечной жизни, самый теплый и миротворящий цвет. А зеленые стеклышки — очень полезная вещь — их ковер самый надежный, ухода не требует, поливать не надо, не разлетается на ветру и дешев — десять пенсов мешок. На могилу нужно два мешка. А то и меньше.

Я ухожу последняя. Я была «последней подружкой» мистера Вильямса, так он назвал меня по телефону за месяц до кончины. Старый клерк умер той смертью, какая, мне кажется, ему подобала. Он упал на дорожку Холланд-парка во время утренней пробежки, за секунду до этого улыбнувшись девушке, идущей навстречу. Испуганная девушка бросилась к нему, и улыбка, обращенная к ней, была последним выражением лица мистера Вильямса.

Смерть этого человека была для меня большой потерей. Оказывается, я успела полюбить его в Англии, и Англию в его лице. Но именно после смерти мистер Вильямс открылся мне во всем своем чисто английском своеобразии.

Еще до похорон все мы, немногие, кто собирался принять участие в его последнем пути, узнали, что для этого нам придется поехать в небольшой городок графства Кент, где пожелал лежать на вечном покое старый лондонский клерк. Нет, он не родился в том городке, родители его тоже были коренными лондонцами, а он не жил там долгие годы, но именно там в 19… я не знаю каком году, старый клерк впервые собственными глазами увидел своего кумира Черчилля, и тот, проходя, поздоровался с мистером Вильямсом за руку.

На главной площади этого городка большой серый массивный сэр Уинстон, чуть подавшись вперед, сидел в кресле, а по левую его руку, поодаль, стояла церковь и начиналось уступами вниз с холма то кладбище — новое жилище мистера Вильямса.

Когда-то Черчилль был депутатом в парламент от этого городка, и мистер Вильямс, специально приехав туда в дни предвыборной кампании, провел там несколько восхитительных дней — днем присутствуя на встречах будущего депутата с народом, а по ночам читая его речи и изучая телеологическое древо его семьи.

Священник сказал прочувствованно: он отметил благородную щедрость покойного, ежегодно жертвовавшего на нужды его прихода немалые суммы денег, и пообещал перед гробом, что блаженство ждет его. После этих слов Эмма слегка всхлипнула, а Джулия лишь глазами холодно повела в сторону Эммы. Обе они приехали проводить своего друга, но так как не были знакомы, то стояли в равнодушном отдалении друг от друга. Был еще сослуживец, мистер Грин, вполне похожий на покойного старичок, только с палочкой, адвокат мистера Вильямса, худой, остроносый, с прищуренными злыми глазками. Еще какие-то люди были, но они выпадали из поля моего зрения, составляя общий похоронный фон.

«Мистер Вильямс жертвовал на церковь немалые суммы. Как странно, — подумала я. — Впрочем, если подумать… Он был одинок, знал цену деньгам, умерен в житейских привычках, — наверно, у него что-нибудь собралось».

Уходя с кладбища последней, я еще раз взглянула на живописную даль внизу, под горою, где отныне лежать моему приятелю.

Так получилось, что Эмма и Джулия оказались со мной в одной машине. Я приехала вместе с Эммой и, полагая, что этим женщинам ровно нечего уже делить, предложила престарелой Джулии свободное место в автомобиле, дабы ей не утруждаться ждать поезда, который придет через полтора часа.

Все же Джулия заколебалась и в машину села неохотно. Она сидела впереди и за всю двухчасовую дорогу не промолвила ни слова. Эмма была куда дружелюбнее. Она говорила без умолку, обращаясь ко мне, и только ко мне, но вся ее двухчасовая безостановочная болтовня безуспешно имела целью расшевелить миссис Джулию Вишард.