Генри Харт - Морской путь в Индию

Можно представить себе, какой ужас и отчаяние охватили посланца короля Жуана. Он проехал тысячи миль, чтобы добраться до двора эфиопского императора, здесь его хорошо приняли и устроили, но он не был дома уже почти восемь лет и имел все основания желать выбраться из варварской Абиссинии и возвратиться в родную Португалию с теми ценными сведениями, которые он собрал. Но, поскольку это было невозможно, португалец, наученный опытом своих многолетних путешествий и злоключений, сделал вид, что принимает решение императора с философским спокойствием и старается обратить свою неудачу во благо. Ковильяна даже назначали при дворе на все более и более важные посты, и у него появились земли и другое имущество [172].

Он являлся отнюдь не единственным европейцем, жившим в этой стране: здесь был Николо Бианка Леоне, одно время монах, а потом художник; он прожил среди эфиопов более сорока лет — по крайней мере, так он говорил — и познакомил португальца с их странными нравами и обычаями. Алвариш сухо сообщает о нем, что «это был очень почтенный и благородный человек, хотя и художник». Жил в Эфиопии и еще один белый человек, которого Ковильяну не пришлось увидеть. Позднее Ковильян рассказывал Алваришу, что этот человек более двенадцати лет провел в пещере, в глубоком ущелье, в конце концов замуровал сам себя крепкой стеной изнутри и там и умер. За свое долгое пребывание в Эфиопии Ковильян не раз встречал европейцев: некоторые из них приехали сюда по доброй воле из других стран, а кое-кто — спасаясь от мавританских пиратов на Красном море. И никому из этих европейцев, однажды попавших в страну священника Иоанна, не разрешалось уехать.

Хотя религиозное учение и обряды эфиопов сильно отличались от католических, но Ковильян в религиозных делах не был привередлив. Его устраивало уже одно то, что после стольких лет странствий среди неверных он находился теперь у христиан. Он отказывался только ходить к эфиопским священникам на исповедь, поскольку, как он говорил Алваришу, они не соблюдают тайны. А что эфиопы не едят свинины и празднуют вместо воскресенья субботу — это его нисколько не волновало.

По истечении нескольких лет Ковильян стал Наоду еще нужнее и был даже назначен правителем области. Ему довольно давно намекали, что негус хочет, чтобы он взял себе в жены эфиопку и народил «сыновей и потомство» [173]. И хотя Ковильян сначала восставал против этого проекта, в конце концов он по необходимости подчинился. Его жена и дети в далекой Португалии, вероятно, давно считали его погибшим. Много лет он был бездомным бродягой и, может быть, уже намеревался устроить семейный очаг. Хотя мы знаем, что его жена была темнокожей — или, вероятно, черной, — мы знаем также, что среди эфиопских женщин есть немало красавиц. Как человек, занимавший видное место, богатый и пользующийся благосклонностью императора, Ковильян, надо думать, имел возможность выбрать себе жену из самой знатной семьи. Надо учесть к тому же, что португальцы и у себя на родине и в колониях с давних пор отнюдь не чурались вступать в дружественные и брачные связи с темнокожими. Можно считать твердо установленным, что от этого брака у Ко-вильяна были дети. Алвариш сообщает, что однажды Ковильян пришел к нему «со своей женой и с некоторыми из сыновей». По словам Корреа, один из сыновей Ковильяна, несмотря на темный цвет кожи, «был воспитан и благороден». Исходя из этих отрывочных сведений, можно думать, что Ковильян примирился со своей судьбой и, вероятно, был даже счастлив, хотя он должен был все время мечтать о том дне, когда он сможет возвратиться в Португалию.

Время шло и шло, и вот 30 июля 1508 года скончался Наод и на трон вступил его юный сын Давид [174]. Стареющий Ковильян все еще не терял надежды возвратиться на родину и обратился к новому негусу с просьбой отпустить его. Но даже несмотря на то обстоятельство, что он пользовался дружеским расположением и прочной поддержкой вдовствующей императрицы Елены, в просьбе ему было отказано. Ответ Давида гласил, что Ковильян «приехал не в его [Давида] царствование и что его предшественники дали Ковильяну так много земель и поместий, которыми он должен управлять и из которых он не утратил ни одного, и поскольку они [предшественники] не давали ему такого разрешения, он не может его дать, и так оно и будет» [175].

Прошли еще годы, и все больше и больше европейцев появлялось в стране священника Иоанна: тут были генуэзцы, каталонцы, один хиосский грек, баск и немец. Были здесь двое итальянцев — Томмазо Грандини и Николо Муза. Приехал сюда в сопровождении некоего «мавра» и один португальский священник, Жуан Гомиш, но по каким-то неизвестным нам причинам был отпущен на родину.

Так прошло и шесть, и двадцать лет, а жизнь Ковильяна текла без особых перемен. Затем он услыхал неожиданную новость (примерно в мае 1520 года): в Массауа высадилось, во главе с Родригу ди Лима, португальское посольство и уже приближается к столице. Ковильян поспешил навстречу и был бесконечно счастлив, когда увидел, что в числе членов посольства был монах из Коимбры Франсишку Алвариш. Наконец он мог исповедаться по-настоящему; и именно в этих неоднократных беседах с Алваришем он, эпизод за эпизодом, рассказал историю своих приключений, которую Алвариш передал нам — кое-что Алвариш, вероятно, рассказал позднее Корреа, сообщившему нам дополнительные подробности.

Хронисты ясно говорят, что Ковильян оказал посольству дона Родригу в Эфиопии неоценимые услуги: он был и переводчиком, и проводником, и советником. Он даже дал в помощь посланнику на время его пребывания одного из своих сыновей, «ja easy homen» (почти взрослого мужчину).

Пробыв в Эфиопии длительный срок, посольство отправилось в обратный путь к побережью. В этом двухдневном переезде Ковильян сопровождал послов вместе со своей женой, сыновьями, всей челядью и рабами. Ковильяну было теперь семьдесят три или семьдесят четыре года, и он отказался от мысли когда-либо вернуться в Португалию. Источники расходятся в объяснении такого его решения: одни говорят, что оно было добровольным, так как «он жил спокойно, владея большими землями», другие утверждают, что Давид снова не разрешил ему уехать. Но Ковильян уговорил Родригу ди Лима взять с собой в Португалию одного из своих сыновей, — вероятно, того самого юношу, который был в услужении у посла при дворе; ему исполнилось двадцать три года, это был мулат, «коричневый, как груша». Ковильян умолял посла представить юношу португальскому королю, чтобы тот наградил его за великие услуги, оказанные Португалии отцом. Ковильян просил также, «чтобы юноше разрешили потом возвратиться и рассказать священнику (Иоанну), что он видел в Португалии, ибо и мать и родственники сына в стране священника будут очень рады этому, а если у его жены в городе Ковильян есть сын или дочь, юноша должен передать ей двенадцать унций золота, каковые он ему и вручает». Сто унций золота, на расходы сына Ковильян доверил дону Родригу, а сыну передал для короля письмо и полученную в свое время от короля дона Жуана вместе с инструкциями медную пластинку, с тем, «чтобы король, увидев пластинку, поверил ему. Но в дороге этот сын заболел и умер, так что дон Родригу вернул Перу ди Ковильяну ту крупную сумму золота, которую сын вез с собой».