Георгий Холопов - Докер

Теперь наши женщины бросились обнимать Эржебет Турански. Они ее узнали!

Так, неожиданно для себя, и я познакомился с Эржебет Турански!..

Потом, пока мои товарищи по делегации осматривали процедурные кабинеты, я усадил техника-рентгенолога на скамейку у окна и, по старой своей привычке, взял у нее короткое интервью.

Если наш Василий Головцов — выходец из рабочей семьи, сам рабочий, то Эржебет Турански — крестьянская дочь. Она из многодетной семьи, рано познала нужду и горе. Много пережила в годы хозяйничанья в стране местных и немецких фашистов, — не раз ее с подружками пытались угнать на работу в Германию. Много пережила она и в дни контрреволюционного мятежа в 1956 году. Ей не могли простить, что она позировала Жигмонду Кишфалуди-Штроблю, имя которого им тоже было ненавистно. Фашистские подонки преследовали Эржебет, грозились ее убить.

— Если в меня швыряли камни — на большее пока не решались, то на моего бронзового двойника уже накинули было петлю, пытались сбросить с постамента, — с мягким выговором произносит Турански. — Не хватило силенок!.. Я там — великанша, рост — тринадцать метров. Бронзовая Эржебет крепко стоит на ногах! — смеется она.

— Как и живая Эржебет, не правда ли? — спрашиваю я.

Да, это правда, она не падала духом, всячески защищала народную власть, которая дала ей и образование, и работу, — в старой Венгрии все это ведь не так просто было получить крестьянской девушке!.. Она знала, она ждала, она верила, что на помощь ее родине и в этот трудный час придут советские люди.

— Такие, как солдат Василий Головцов, — говорит Турански. — Он там, у подножия памятника, стоит со знаменем и автоматом, помните?

— Да, помню. К тому же Головцова я лично знаю, — отвечаю я. — Судьба меня свела с ним тоже случайно.

Слушая рассказ Эржебет Турански, я снова подумал о Жигмонде Кишфалуди-Штробле: «Какого поразительного чутья должен быть скульптор, чтобы так точно выбрать натуру и для второй фигуры на памятнике, — и не только по внешним данным, но и по человеческим качествам. Теперь мне остается только познакомиться с ним. Но это я уже сделаю как-нибудь в другой свой приезд в Венгрию».

На следующий день мы вернулись в Будапешт.

Уже где-то в середине многолюдного приема в парламенте, затянувшегося до позднего вечера, мой переводчик повел меня знакомить с министром культуры.

Министр Пал Илку был очень любезен, спросил, не нужно ли мне в чем-либо помочь, не хочу ли я еще поездить по стране.

Во время беседы к нам подошел среднего роста пожилой мужчина с бокалом в руке. У незнакомца было отличное настроение; широко улыбаясь, он поздравил министра с праздником.

Пал Илку поблагодарил его, и нас представили друг другу.

Это был… Жигмонд Кишфалуди-Штробль.

Разумеется, я с особым интересом смотрел на скульптора. И не только потому, что и с ним меня судьба свела вот так же случайно. Невзирая на свой весьма почтенный возраст, он выглядел энергичным, сильным человеком. Вылепить грандиозный памятник Освобождения — это дело ведь прежде всего сильного человека, через руки которого должны пройти тонны глины.

С подносом, уставленным бокалами, к нам подошел официант. Мы тоже взяли вина.

Кишфалуди-Штробль провозгласил тост за Ленинград.

Я поблагодарил скульптора за его сердечные слова, высказал восхищение памятником на горе Геллерт, пожелал ему успеха в новой работе.

Мы пригубили вина.

— Новая моя работа — это Шандор Петефи. Поэт! Воин! Образ его давно меня волнует, я уже не впервые обращаюсь к нему. — Кишфалуди-Штробль вдруг взял меня за локоть, проникновенно сказал: — Да, Ленинград, Ленинград!.. А вы знаете, одна из моих старых и тоже любимых работ, «Лучник», находится у вас в Эрмитаже… Придется побывать там — помашите ему рукой.

«Лучник» Кишфалуди-Штробля стоит во дворе Эрмитажа, натянув тетиву лука, и всматривается в невидимую нам цель сквозь ажурные дворцовые ворота.

С Ласло было приятно путешествовать по Венгрии. Он никуда меня не торопил, чем уже выгодно отличался от всех гидов и переводчиков, с которыми в разное время и в разных странах мне приходилось иметь дело. И собеседником был неторопливым — хорошо владея русским, он обо всем рассказывал с предельной обстоятельностью, почему у меня отпадала всякая необходимость задавать ему вопросы.

Ко всему Ласло был очень пунктуален. Если мы договаривались завтракать в девять утра, то он уже без пяти минут девять ждал меня в вестибюле гостиницы. Если нам нужно было с утра пораньше ехать куда-нибудь, то его машина к восьми часам уже стояла у подъезда.

Разумеется, я сразу же проникся симпатией к своему гиду.

Как-то я спросил у него:

— Где вы научились так хорошо говорить по-русски?

— В Советском Союзе.

— Что вы у нас кончали?

— Ничего особенного. Я некоторое время жил в Союзе. Я думал еще что-то услышать от Ласло, но он перевел разговор на другую тему…

В последний день моего пребывания в Будапеште мы обедали в ресторане «Вэрэш чиллаг», на горе Свободы. Этот район Буды — один из прекраснейших уголков венгерской столицы — весь утопает в зелени. Когда-то здесь жила буржуазия, о чем свидетельствуют роскошные особняки, разбросанные на холмах. Сейчас в них — дома отдыха и санатории.

В ресторане было малолюдно и как-то очень покойно. Обед, конечно, был прекрасный, обслуживание — безукоризненное, как, впрочем, во всех венгерских ресторанах. Когда же официант, похожий на киноактера, предложил нам кофе, Ласло спросил у меня:

— Не выпить ли нам кофе в другом месте?

— Где же это? — поинтересовался я.

— У моей мамы. Вот мы сейчас спустимся вниз по дороге, и там, на повороте, будет дом. В этом доме живет моя мама.

Так, неожиданно для себя, я оказался в Доме старых венгерских революционеров, ветеранов рабочего движения.

Нас встретила женщина пожилая, но бодрая, с живыми глазами. Она была рада познакомиться с советским гостем, но обрадовалась и сыну, которого не видела уже несколько дней. Судя по всему, она в нем души не чаяла. Но первым делом спросила о прихворнувшем внуке.

— Он совсем-совсем поправился, — проговорил Ласло, — потом я тебе все расскажу!.. Пока, будь добра, свари нам кофе! И покрепче!

Она с доброй улыбкой посмотрела на сына и нежно обняла его за плечи.

Но я все же дал им возможность поговорить о внуке, отойдя к книжному шкафу. Это был удивительный книжный шкаф. И не потому, что в нем были тщательно собранные книги на разных языках, в том числе и на русском, — полки были заставлены различными фигурками и изделиями, искусно вылепленными не то из глины, не то из пластилина. Тут и танцующая цыганка в яркой шали, и старичок-боровичок с трубкой в зубах, и корзиночка с цветами.