Георгий Холопов - Докер

— Жмоты проклятые! — говорит Федя. — Ненавижу студентов!

Потом спрашивает:

— Хорошая песня?

— Хорошая, — говорю я.

— Понял что-нибудь?

— Да, — отвечаю я.

— А что?

— Ничего! — Я смеюсь. — Как это понять — «жарено варенье»?

— Дурак! Не все ли равно, какое варенье, жареное или вареное? Главное — «открывай сундучок, подавай пятачок».

Он смеется. Мне тоже становится смешно.

— Хорошо играешь на костях. Вот не думал! — говорю я.

— Я знаю и другие песни. Сейчас услышишь.

На скамейке сидит компания: четверо мужчин и три женщины.

Мы останавливаемся на почтительном расстоянии.

И Федя запевает:

Голос у Феди тоненький, высокий, и когда тянет: «Дорога в жизни одна, ведет нас к смерти она», — он звенит, как струна, и кажется, что вот-вот лопнет.

Я свечу фонариком. Слушают Федю внимательно, с печальным видом. Вот женщина в широкополой соломенной шляпе с воткнутым в нее ядовито-зеленым пером раскрывает лакированную сумочку и протягивает бумажку.

Федя выхватывает из ее рук деньги, бросает: «Мерси» — и продолжает петь.

Видимо, «мерси» производит большое впечатление. И остальные женщины лезут в свои сумочки и тоже протягивают нам по бумажке.

Федя обрывает песню, и мы вместе, не сговариваясь, гаркаем:

— Мерси!

Женщина с зеленым пером на шляпе мурлычет печальным голосом: «Дорога в жизни одна» — и машет нам рукой, чтобы мы ушли.

И мы уходим.

— Понял, как обращаться с приличной публикой? — спрашивает Федя, шурша деньгами.

— Понял, — бурчу я.

— Это тебе не какие-нибудь там плюгавенькие студентики!

Я свечу фонариком. Федя рассовывает деньги по карманам.

— Сто двадцать миллионов! Считай, что к ирискам ты заработал еще пачку папирос «Египетские». Или порцию мороженого. Или кусок ореховой халвы, — смеясь, говорит Федя. — Хочешь, съедим по порции мороженого?

— У нас дома нет хлеба и сахара, — говорю я.

— Дурак! «Нет хлеба и сахара»… На это мы еще заработаем. До двенадцати часов еще далеко. — Он лихо играет на костях и, приплясывая, идет вдоль скамеек.

Я иду вслед за ним и свечу в темную аллею.

Наши «концерты» всюду проходят благополучно. Раз только я сильно пугаюсь, увидев на скамейке какую-то женщину с девочкой. Девочка мне кажется страшно похожей на нашу Зою Богданову. У нее на груди покоятся такие же две косы, повязанные пышными бантами… Такое же нарядное платье… У меня так и замирает сердце. Но, к счастью, это оказывается не она, а совсем другая девочка, и не из нашей школы.

Но замершее на какое-то мгновение сердце у меня не перестает от этого гулко стучать. Отчего бы это?

К двенадцати часам у нас оказывается достаточно денег — нам необыкновенно повезло! — и Федя ведет меня в гастрономический магазин Шахназарова. Магазин сверкает огнями, полон народа. Чего-чего только здесь нет! Особенно трудно отвести глаза от колбасного отдела. Большими гроздьями висит колбаса московская и полтавская, колбаса вареная и колбаса сырая. И так — вдоль всей стены, покрытой кафелем.

Пока я, разинув рот, обозреваю магазин, Федя покупает себе и мне по небольшому кульку сахару, по куску колбасы, и мы идем домой. Каждый из нас несет еще по грузинскому белому хлебцу, напоминающему маленького осетра. «Хвост» и «голову» мы, конечно, съедаем по дороге.

На углу мы останавливаемся у гудящей яростным пламенем раскаленной жаровни.

— А вот кому жареные каштаны! — кричит продавец.

Федя лезет в карман, шуршит бумажками.

— Купим по полфунта? — Он выжидательно смотрит на меня.

— Я очень люблю каштаны, — говорю я. — Когда вырасту, буду их есть каждый день.

— Дважды по полфунта, — говорит Федя продавцу.

Продавец хватает из стоящего рядом мешка две горсти сырых каштанов и швыряет их на раскаленную жаровню. Проходит секунда, другая, и наши каштаны начинают прыгать и плясать на ней, потом звонко лопаются.

Мы не сводим с них завороженных глаз.

Продавец ловко сгребает каштаны лопаточкой, швыряет их с разлету в кульки, кульки — на весы, поставленные под керосиновой лампой, и протягивает нам.

По дороге домой мы торопливо едим жареные каштаны, обжигая губы. Только горячими их и можно есть: тогда они и сладкие и мягкие.

Ступив на наш балкон, который в этот поздний час всегда уже бывает безлюдным, я вижу большую безмолвную толпу у нашего окна.

Что могло случиться у нас? Сердце у меня холодеет.

Соседи, оказывается, ждут меня… Они окружают меня, говорят какие-то ласковые слова, но удивительно: я их все меньше и меньше слышу, точно глохну… Потом я совсем перестаю их слышать… Еще удивительнее, что в моих глазах двоятся лица Парижанки, Люси, бабки Эммы и в отдалении — стоящих, точно парализованные, Виктора, Ларисы и Топорика.

Меня усаживают на подоконник, что-то долго и напряженно объясняют.

Я напрягаю слух, и до меня, точно откуда-то издалека, доносятся слова:

— Мать… под поезд…

И хотя соседи говорят, что с нею ничего не случилось страшного, я чувствую, что произошло именно страшное. Но что?..

Я ищу глазами Маро, но нигде ее не вижу. Тогда мне долго, жестикулируя, объясняют, что она убежала в больницу, да, да — в больницу, в железнодорожную больницу.

Я хочу встать, но мне не подняться с подоконника. Мне и рукой не шевельнуть.

Тогда меня берут под мышки и волокут в комнату. Укладывают поверх одеяла. Кто-то кладет мне на голову мокрую тряпку. Кто-то подкладывает под ноги газету…

Я закрываю глаза, чтобы ничего не видеть. Слышать — я уже ничего не слышу.

Проходит зима, потом весна и лето. Снова наступает зима, и снова весна и лето. А мы с Маро все пропадаем в железнодорожной больнице в ожидании, когда мать перестанут мучить операциями.

Мать лежит одна в палате. Так распорядился профессор Аскеров. Здесь же, у другой стены, стоит койка Маро. Иногда на ней ночую и я, если почему-либо вместо Маро приходится дежурить мне.

Мне так непривычно видеть мать без ее толстой длинной косы, которую еще недавно она расчесывала и заплетала с большой тщательностью. Лежит она вся какая-то прозрачная, худенькая, с белым колпачком, прикрывающим бритую голову. За эти семнадцать месяцев ее четырежды оперировали и постепенно отняли обе ноги выше колен.

Глядя на мать, я часто закрываю глаза и с ужасом представляю себе, как это должно быть страшно — оказаться под быстро несущимся поездом. И всегда в этих случаях чувствую себя виноватым. Ведь из-за меня и Маро она поехала в Хачмас, и там с нею случилось это несчастье. Чем ей помочь, как утешить — я не знаю, и это очень мучит меня.