Георгий Холопов - Докер

— Ну вы хоть переписываетесь?

— Нет, — отвечает она. — И сами не пишут, и на письма не отвечают. — Она ладонью вытирает слезу, говорит: — Похож ты на Федю-то моего… Плохо только, что о матери-то родной редко вспомнит.

— Ничего себе у вас сынки, тетя Варвара! — говорю я возмущенно. — Какие-то уроды. Как же о матери можно забыть!

— Уроды не уроды, а, как видишь, забыть-то можно. — Вздыхает. — Ох, сынок, ты еще не хлебнул жизни-то. Это еще не самое страшное. Бывают случаи и пострашнее. Вон прошлым летом я жила в людях-то, так там на другой улице брат и сестра договорились промеж себя, убили мать-старуху.

Потом она рассказывает, как работала «в людях». Не поладила с хозяйкой. Тоже дерется! К тому же у нее трое детей. Так набегаешься за ними за день, что ночью хоть криком кричи от боли в ногах. Здесь же, в бараке, легче. Тяжелого не приходится делать: подмела, вскипятила утром и вечером чай — и сама себе хозяйка.

Но такой тоской веет от ее рассказа, что когда она вновь начинает вспоминать про мужа, то мне становится жутко ее слушать.

— Как же он мог вас так бить, тетя Варвара?.. А вы что молчали?..

Она иронически смотрит, потом улыбается. Улыбка у нее хорошая, добрая; такая была у моей мамы.

— А так и бил-то. Схватит за косу — она у меня до пояса была! — намотает на руку — куда денешься? — и лупит, куда хочет-то! А то душить начнет. Ну, вывернешься, двинешь ему ногой в одно место — отскочит. А придет в себя-то, начнет швырять что попадется под руку. А то ремнем отстегает — он у него с войны, вот с такой медной бляхой! — живого места не оставит.

Вздыхает она, вздыхаю я. Письмо Виктора валится у меня из рук. Как люди могут так жить?

— Да, значит, плохи-то дела в Европе? — немного погодя спрашивает тетя Варвара и встает.

Но я ей не отвечаю. Не то она спрашивает всерьез, не то смеется. Иногда трудно ее понять.

Входит Романтик. Берет полотенце, идет мыться. По пути бросает мне:

— Не завалялись ли у тебя дома учебники по физике? За шестой и седьмой классы?

— Наверное, есть. Поискать надо.

— Не поищешь?

— Ладно. Вечером схожу за ними.

Возвращаюсь я в общежитие поздно. Что-то около двенадцати. В бараке полумрак, все уже спят. Только один Глухонемой, кряхтя, ворочается на своем топчане.

Я кладу учебник по физике на тумбочку Романтика и тоже ложусь в постель. Но долго не могу заснуть. Мучительным оказался для меня сегодняшний разговор с тетей Варварой. Он не выходит у меня из головы.

Да, здесь, в бараке, другой мир, другие люди. Странные люди со странной судьбой!

Вот, например, Глухонемой старик; звать его — Иван Степанович. Говорят: кулак, имел много земли, много скота. Водятся у него деньжата даже здесь, и немалые. Не зря, видимо, он все время нащупывает бугорок, выступающий у него слева, в паху: боится, что украдут кошелек. По ночам не спит, все вздыхает.

Или взять Угрюмого старика по фамилии Сааков. Только с Глухонемым он переговаривается на пальцах или кричит ему в самое ухо. А так — молчаливый, грустный, какой-то обреченный старик. Кто он? Что с ним? Что привело его в «бродячую артель», заставило на старости лет работать грузчиком?..

Не так просто разгадать и «Казанскую сироту», Арифа Шаркова. Тоже ведь не мальчик! Давно, наверное, за пятьдесят. В таком возрасте редко кто работает грузчиком — разве что только амбалы на улицах Баку. Но это обычно одинокие старики с неустроенной судьбой, им ничего другого не остается делать в жизни, чтобы не умереть с голоду. К тому же Шарков плохо видит, хотя всеми силами пытается скрыть это.

А кто такой Агапов — этот аристократ среди грузчиков?.. Единственный из артели, кто живет на квартире. Семейный, но о деньгах никогда не говорит, видимо не нуждается. Всегда гладко выбрит, ходит в чистой спецодежде заграничного покроя. А казенную, для работы, носит в зембиле, где у него всегда имеется и сытный завтрак, что-нибудь очень вкусное.

А кто такие Чепурной?.. Романтик?.. Старшой?..

Мне более или менее ясна судьба Киселева, «С легким паром». Хотя в нем тоже много непонятного, противоречивого. Частенько поругивает советские порядки, но когда ругают другие — первым бросается защищать Советскую власть.

Любит поговорить, остер на язык. Но в артели — работник. Спокойно минуты не просидит. Только и слышишь его голос: «Давай, давай, ребята!» Любит работу, и всякую. У него золотые руки.

Я долго ворочаюсь на своем топчане. Раз двадцать переворачиваю подушку. Она мне кажется жесткой и горячей.

Нет, мне не уснуть!

Я встаю, выхожу во двор. Дует ветерок с моря. Свежо, легко дышится. А то всегда пахнет нефтью — рядом нефтеперегонные заводы Черного города.

Сажусь на сколоченную Киселевым скамейку. Запрокинув голову, смотрю на черное звездное небо. Пытаюсь что-то разглядеть и понять в мерцании звезд. Нет, это очень далеко. Непонятные мне миры!

Иду на улицу. Железнодорожный путь забит вагонами. Паровоз сортирует их, сгоняя часть на железнодорожную пристань, часть — на главную ветку, что тянется вдоль берега до самой 17-й пристани.

Гудит рожок сцепщика. Вот он и сам вылезает из-под вагона. Машет фонарем.

Скрежещут буфера, скрипят тяжело груженные вагоны, и состав медленно движется дальше.

Когда за поворотом исчезает последний вагон, я возвращаюсь в барак. Почему-то все увиденное меня успокаивает.

Я ложусь в постель. На этот раз подушка мне кажется и мягкой, и прохладной.

Вот с грохотом откатываются двери товарных вагонов. Из них, наваливаясь друг на друга, прыгают сперва дети, потом девушки и парни, а под конец, помогая друг другу, вылезают старики и старухи. Лица у всех изможденные, землистые. Одеты в пеструю рванину, от которой рябит в глазах.

В первые минуты все стоят обалделые, не понимая, куда и зачем их привезли. Дышат тяжело и жадно. Потом приходят в себя и с изумлением смотрят на зеленое море, на знойное, без единого облачка небо.

А вскоре и стар и мал мечутся с чайниками по пристани в поисках кипятка. Но кипятка нет. Кому он нужен здесь в такую жару? Ищут уборные, но уборная одна на всю пристань, там уже стоит большая очередь.

Вместе с начальником пристани у парохода появляется Горбачев.

— А ну, ребята, бросай работу! — командует старшой. Вид у него грозный, усы торчат, как пики. Это так не подходит к нему, не в его характере!

А мы и так ничего не делаем, только и заняты тем, что смотрим на переселенцев.

— Может, что стряслось, старшой? — спрашивает Киселев, «С легким паром».

— Давай, давай, поменьше разговаривай! — отвечает за старшого начальник пристани.

Все мы с недоумением переглядываемся и начинаем сходить с парохода:

— Посидите вон у пакгауза! — все еще сохраняя грозный вид, говорит старшой. — Без меня никуда не отлучаться!