Кирилл Кобрин - Книга перемещений: пост(нон)фикшн

Истинного революционера вообще не распознать; кто знает, может быть, его вообще нет. Он кто-то из сотен миллионов людей, едущих утром на работу, заходящих вечером в бар, в магазин, в кино, один из тех, кто в субботу может отправиться в парк, в воскресенье – играть в теннис, бегать на лыжах, валяться на диване, читать книгу, пить горькую, что угодно. Он такой же, как все, не Стивен Дедал, а Леопольд Блум, только, в отличие от дублинского еврея с кусочком мыла в брючном кармане, наш революционер не только плывет в потоках собственного сознания и подсознания, он рефлексирует над собой, плывущим. Иными словами, он видит себя, поток – и себя, видящего себя и поток. Этот опыт наблюдения снимает проблему «содержания мышления», мышления по поводу того, что он, гуляка праздный или озабоченный прохожий, замечает вокруг себя. Он по-прежнему прекрасно знает и понимает эту среду, на его глазах деловой квартал сменяется модным, мигрантский – спальным, он понимает, что и зачем здесь стои́т и что он сам здесь делает (или не делает). Это знание дает ему великую свободу не думать об этом – и вот за этой свободой он наблюдает с дистанции, находясь в то же время внутри наблюдаемого сознания, мысль движется, как челнок в ткацком станке, туда-сюда, и восхитительная иллюзия лучшего, что есть в нынешнем мире, – гóрода, со всеми его страстью, ленью, дисциплиной, грязью, влечением и безразличием, – развеивается, обнажая только спокойный этот взгляд, ничего больше. Так рухнет (и много раз рушился) Вавилон.

Остается только набросить куртку, закинуть за плечо рюкзак, выйти из дома. Впрочем, можно этого и не делать, какая разница.

http://www.history.ac.uk/makinghistory/resources/interviews/Griffiths_Ralph.html

«Философия одного переулка» Александра Пятигорского.

Сказанное ни в коей мере не относится к обычным заведениям этого типа; сладостные часы, проведенные в детстве в читальном зале автозаводской районной библиотеки города Горького, тому порукой.

Борхес вывел себя в этом рассказе в образе слепого библиотекаря пражского Клементинума: «Библиотекарь в темных очках обратился к нему: “Что вы ищете?”». В 1943 году, когда было сочинено «Тайное чудо», автор еще не окончательно потерял зрение, а директором Национальной библиотеки, правда не чешской, а аргентинской, он стал более десяти лет спустя. Борхес разыграл свою будущую судьбу в декорациях заморской Праги.

Например, один из шедевров кича, произведенный Дали: женские губы сделаны из коралла, зубы – из жемчуга. «Коралловые уста, жемчужные зубки».

Куда он почти никого не пускал.

Гашек, конечно, певец не «Вышеграда», а «чешской, обывательской Праги», на фундаменте которой был возведен символический Вышеград.

На самом деле, как утверждают современные местные историки, там жила придворная челядь.

Во что сейчас, лицезрея орды туристов, текущие сквозь Град, трудно поверить.

Между прочим, это падение поставило точку и в истории легендарных «пражских дефенестраций»: сначала чехи-пражане выбрасывали из окон имперских чиновников, затем загадочным образом из окна вылетел министр иностранных дел Ян Масарик, сын основателя независимой Чехословакии, который мешал срочному наступлению коммунистической просперии, и вот, наконец, глубокий старик, самый нежный и волнующий из чешских писателей, совершает роковое падение. В обстоятельствах смерти Грабала можно усмотреть некий историософский знак: «последняя пражская дефенестрация» была, по сути, «автодефенестрацией», она не была порождена ни этническим, ни политическим конфликтом, она случилась сама собой. Частная драма пришла на место исторической.