Михаил Рощин - Полоса

Я отошел шагов на десять, сел на пенек. Мирный и милый вид открывался передо мною: зеленый пруд, освещенные солнцем стволы берез по ту его сторону, на зеленом косогоре. Я захотел закурить и удержался.

Я сам понимал, как, должно быть, симпатична со стороны эта картинка: белая машина среди травы, спящий ребенок, молодой отец поодаль на пеньке, охраняющий покой своего сына, покусывающий травинку. Неплохо. Вот так и посидим, передохнем.

Прошло минут десять. Внизу, у пруда, пестрели, гуляя, людские фигурки, а здесь, наверху, не являлось ни души. Я сбросил туфли, тоже снял носки, — отдадим земле статическое электричество, — земля приятно холодила и щекотала ступни, а мне было неловко перед землей и природой за городскую белизну своих ног.

Не знаю отчего, то ли от необычности ситуации, то ли из-за освещения уходящего дня, или от присутствия спящего, — вспомните, несколько странное бывает состояние, когда мы стережем чей-то сон, — но я ощутил, как обострилось мое внимание и восприятие, как я тревожен: точно что-то сгущалось вокруг или приближалось к нам, и я чувствовал: надо быть настороже, несмотря на покой.

Виденье странного корабля, ладьи, древнего, деревянного, с веслами, но с высокой на нем не то трубой, не то башней вдруг примерещилось мне: где я это видел? или читал недавно?

Может, я задремал? Нет. Чувство опасности еще усилилось, но вместе с тем я был спокоен — точно опасность близилась, но и защита была начеку. Я поглядел в сторону машины: ничего, все тихо, мальчик спит.

И все-таки. Прошло еще минуты две, и — точно стрела пролетела и вонзилась упреждающе в ствол сосны надо мною — на поляне оказались — явясь почти бесшумно из орешника — две огромные овчарки, темная и светлая. Быстрые, деловые, с висящими из пастей языками, с породисто закрученными хвостами — я и привстать не успел, — они заученно распределились: одна к машине, другая ко мне — с плавной побежкой, с привычным, нюхающим тырком и фырком. Сердце у меня чуть опустилось, но за себя мне страшно не было. Только бы не залаяли, подумал я, не испугали Мишку, а мне, видно, лучше всего замереть на месте. Я лишь повернулся к орешнику, ожидая оттуда хозяина собак, и в самом деле, там уже пробирался через сучья, бросая на ходу команды собакам, человек: милицейский околыш, синяя рубашка, погоны, форменный галстук. А, вон что.

Между тем собаки — одна, что потемнее и постарше, покрупнее, уже легла наглухо между мною и машиной, намеренно на меня не глядя: мол, вас здесь уже как бы и нет, а другая продолжала обежку вокруг машины, нюхая и моментально обследуя каждый ее сантиметр. В тот миг, когда она ткнулась головой в кабину, обнюхивая ребенка, я сделал внутреннее движение вперед, только внутренне, и тут же увидел поднятые на меня вполвека глаза первой собаки; она лишь взглянула, но я понял: не надо. «Она же его напугает», — сообщил я ей свою тревогу — в оправдание, но и с долей законного требования. «Ничего, — отвечал ее вид, — спокойно, у нас служба такая».

Собака в самом деле была не постарше, а просто стара, грудь ее ходила ходуном от небыстрого бега, несвежий язык висел до земли, но былая мощь и осанка, полная сознающего себя достоинства, заметно отличали ее от другой, молодой и легкой собаки.

На поляну выступил невысокий и плотный, грудь колесом, совсем молодой милиционер с поводками в руке. Он решительно шел ко мне, круглое румяное лицо блестело от пота, живые глаза ходили туда-сюда. Я сидел, не меняя позы, босиком. Вот-вот он должен был раскрыть рот, чтобы начать свое внушение (я вспомнил «кирпич» при въезде в аллею), но я упредил его — приложил палец к губам. (И успел увидеть, как собака следит за моей рукой, по мере того как я поднимаю ее ко рту.)

Вторая, молодая собака уже подбегала к хозяину — как бы с докладом: что́ здесь и как.

Почти дойдя до меня, милиционер уже мог увидеть ребенка в машине и увидел: глаза его были живы, любопытны, а лицо доброжелательно, но тем не менее он завел хмуро и заученно:

— Что ж вы машину в неположенном месте?..

— Тише. Видите, ребенок на ходу заснул, и я…

— Но сюда въезд…

— Да, знаю, извините, но просто жалко стало мальчишку.

— Сейчас, сейчас, — сказал милиционер молодой собаке, которая заметно волновалась. Она уже успела подбежать к старой, что-то ей сообщить, и возвратиться к хозяину. И я видел, что старая как бы нехотя поднялась и обернулась к машине. Что-то там было. И молодая уже опять была возле старой.

— Нет, вы отъезжайте, не полагается, — говорил между тем милиционер, а я искательно улыбался и нашаривал рукою носки и ботинки.

— Ну, товарищ сержант! Проснется мальчишка, и я тут же…

— Нельзя, нельзя, Я вообще оштрафовать вас должен.

— Ну пожалуйста. А то бы поговорили пока.

Он взглянул вопросительно: мол, о чем?

Я кивнул на собак:

— Мать и дочь?

Лучшего хода я не мог придумать — милиционер расцвел.

— Отец и дочь, — сказал он гордо. — Викинг и Цара.

— Как? — переспросил я.

— Викинг и Цара… Викинг! Сидеть!

Мы оба смотрели на собак, а собаки, услышав свои имена, обернулись на нас. Викинг рядом со своей молодой светлой дочерью казался особенно стар. Костистая, уже усыхающая огромная голова с выпирающими затылочными буграми, костистый тоже хребет под старой обвисшей кожей, усушенные старостью кости. Даже высунутые и ходящие ходуном языки — у собак, как известно, нет потовых желез и эту роль выполняет язык — были один розово-молодой, сочный, а другой бурый, пробитый продольной морщиной. И все-таки старая рядом с молодой выглядела и вела себя с таким достоинством, что именно к себе приковывала внимание. Для молодой довольно было и одного взгляда на нее, чтобы оценить ее прелесть, старая же видом своим говорила все, что хотела, и понять эту мимику не составляло труда.

Команда «Викинг! Сидеть!» не была исполнена: Викинг повернул к нам голову (мне хочется сказать «лицо») и показал, что ему н а д о к машине. Он остался стоять, а дочь его села, заполошно дыша, часто двигая белой грудью, без всякого выражения сомнения в приказе, с видом выполненного долга.

— Сейчас, минутку, — сказал мне милиционер, переводя мне взглядом требование Викинга идти к машине. Я это уже и сам понимал и натягивал носки и обувался с тревогой. Легким кивком хозяин разрешил Викингу идти, не садиться, и через мгновение Викинг был у машины; сунул нос сразу к переднему колесу, к подножке, лизнул, фыркнул, недовольно покрутил головой. Потом влез прямо к Мишке (разбудит, черт, напугает!) и замер, глядя на ребенка.

— Что-то там есть, — сказал милиционер, и мы оба быстро подошли к машине. Молодая побежала тоже. Викинг вынул голову из кабины и посмотрел на колесо. Чуть наклонясь, мы увидели: все колесо, и крыло, и подножка, утонувшие в траве, густо осыпаны рыжими мечущимися муравьями — не иначе, я стоял на муравейнике.