Леонид Платов - Повести о Ветлугине

Это были, в сущности, снеговые очки, которые в тундре надевают зимой во избежание снежной слепоты. Щели для глаз обведены узором, такой же поперечный узор украшает очки посредине.

Но зачем людям, живущим в лесу, снеговые очки? Быть может, они заменяют праздничный наряд?

Ветлугин не стал ломать голову над этим. Ему было трудно думать сейчас, трудно сосредоточиться над каким-нибудь вопросом.

Вдруг он вздрогнул и с надеждой посмотрел на доброе скуластое лицо, склонившееся к нему.

— Слушай, друг, — пробормотал он и сам удивился тому, как слаб его голос. — Дудинка, а? Не знаешь?… Дудинка, Енисей!.. Далеко отсюда?…

Житель гор отрицательно помотал головой, затем, широко улыбаясь, развел руками. По-видимому, слова «Дудинка, Енисей» ничего не говорили ему.

Ну не беда! Потом можно порасспросить еще.

Амулеты, снеговые очки, щиты, колчаны продолжали, шуршать и побрякивать под сводом. Эти негромкие монотонные звуки действовали усыпляюще. Ветлугин устало закрыл глаза…

Несколько дней он провел в таком вяло-дремотном состоянии, как бы на границе между сном и бодрствованием.

Ему казалось, что тянется все одна и та же длинная, нескончаемо длинная ночь. Когда бы ни очнулся, всегда было темно вокруг.

Только значительно позже понял Ветлугин, что находится в пещере, превращенной в жилое помещение.

Ему мерещилась всякая чертовщина. Он путал события, даты, лица.

Больное воображение порой рисовало перед ним кривляющуюся харю, багровую, круглую, омерзительно самодовольную. Она нависла над Ветлугиным, медленно поднимаясь из-за поручней палубы. Корабль качался на волнах, качалась и харя. Вверх, вниз! Вверх, вниз!..

Да ведь это же Гивенс, американский контрабандист, который второе лето шныряет у берегов Сибири, а иногда, крадучись, заходит даже в устье Лены!

Проклятый лицемер, обманщик! Сейчас он веселится от души, засунув руки в карманы широченного, удобного, мехом наружу пальто. На палубе надсаживается от хохота команда.

Еще бы не смеяться матросам Гивенса! Хозяин на глазах у них сделал бизнес. Выманил у двух доверчивых русских, политических ссыльных, шкурки песцов, все их богатство, предназначавшееся в уплату за проезд в Америку, и бросил беглецов на произвол судьбы! Мало того, донес на них русскому начальству. Вот так делец, пройдоха, хитрая голова: и шкурки получил, и с начальством поладил.

Медленно разворачивается американская шхуна, ложась на курс.

Ветлугин вздрагивает и открывает глаза. Перед ним нет ни Гивенса, ни американской шхуны.

От костра доносится монотонное бормотание — пение женщин. Успокоительно мерцает огонек в каменной плошке, напоминающей ночник.

Стоило, однако, откинуться на оленьи шкуры и зажмурить глаза, как земля под Ветлугиным начинала колыхаться, не очень сильно, но равномерно, толчками. Это раскачивается на волнах льдина, увлекаемая в море с потоком других льдин.

Ветлугин видит себя на льдине. Берег давно скрылся из глаз. Никого нет вокруг. Горизонт пуст.

Слышен только шорох уносимых на север плавучих льдин. Они прибывают и прибывают, трутся друг о друга, смыкаются все плотнее…

Это так страшно, что усилием воли Ветлугин старался стряхнуть кошмар. Он открывал глаза и таращил их на колеблющийся огонек жирника.

Он не хотел спать! Он боялся спать!..

Некоторое время удавалось удержаться на поверхности сознания. Но мало-помалу сопротивление ослабевало — пучина сна неотвратимо затягивала, засасывала, как водоворот.

Это был пестрый — бело-красно-черный — водоворот.

Во сне, кроме ухмыляющейся красной рожи Гивенса и белого однообразия льдов, преследовал больного черный орел.

У него было две головы с раскрытыми клювами, из которых торчали тонкие, как жало, языки.

Птица о двух головах кружила над льдиной, отбрасывая на нее угловатую тень, постепенно сужая круги.

Потом куда-то исчезали льды. До самого горизонта вытягивалась вереница серых кубообразных зданий, обнесенных высокой стеной. Тюрьмы, тюрьмы, пересыльные пункты!..

Раздавался леденящий душу скрип. В ворота вводили Ветлугина. Все кончено. Он был пойман, схвачен. Побег не удался. Орел угрюмым стражем усаживался на воротах тюрьмы.

Ветлугин видел себя в партии ссыльных. Его гнали по этапу. Раздавались грубые окрики конвоиров. И всюду над обитыми железом скрипучими воротами встречала ссыльных та же черная птица о двух головах — эмблема царизма…

Ветлугин пошевелил правой рукой, отгоняя орла, с напряжением поднял слипающиеся веки. Люди в оленьих шкурах спали вокруг. Было тихо. Только сонно бормотали и негромко вскрикивали во сне дети да потрескивал горящий фитиль в жирнике, который стоял на земле.

Это неотвязное видение — двуглавый орел на фронтоне тюрьмы — повторялось особенно часто, с выматывающей душу регулярностью.

Незадолго перед выздоровлением кошмар, мучивший Ветлугина, странным образом совпал с той обстановкой, которая окружала его сейчас.

Ему приснилось, что он проснулся.

Разбудило неприятное ощущение. Показалось, что какое-то насекомое быстро проползло по лицу. Он открыл глаза и увидел, что кто-то стоит над ним и смотрит на него с откровенным выражением неприязни и любопытства. В высоко поднятой руке человек держал каменную плошку с фитилем, стараясь, чтобы свет падал прямо на лицо лежащего.

— Что надо? — встревоженно спросил Ветлугин, жмурясь от света. Человек промолчал.

Ветлугин приподнялся на локте.

Ложе его окружало семь или восемь молчаливых фигур в капюшонах. Консилиум? Не знахари ли это, которых пригласили к больному?

Нет. Скорей какое-то средневековое судилище.

Продолжая вглядываться в Ветлугина, человек, державший светильник, произнес, запинаясь, несколько слов. В них послышалось что-то знакомое. Видимо, человек в капюшоне пытался говорить по-русски. Но слова были исковерканы до такой степени, что ничего нельзя было понять…

Ветлугин недоумевающе пожал плечами. Человек скорчил злобную гримасу, потом повторил фразу более медленно. Интонации были как будто вопросительными. Ветлугина спрашивали о чем-то.

— Не понимаю, — пробормотал Ветлугин. — Я же сказал: не понимаю ничего.

Его судьи (если то были судьи), сблизив головы, принялись совещаться.

Тревога обострила слух больного. Он уловил, что люди в капюшонах изъясняются сейчас без всяких затруднений, а язык их резко отличается от того, на каком задавались вопросы.

Ветлугин прислушался к голосам. Они были дребезжащие, надтреснутые, старческие. Стало быть, здесь находятся только старики. Совет стариков? Старейшины племени?…

Спор у ложа больного продолжался довольно долго. Наконец люди в капюшонах расступились и пропустили вперед приземистое коренастое существо в одежде до пят. Оно присело на корточки перед Ветлугиным и заглянуло ему в глаза. Все вокруг замерли, вытянув шеи, в каком-то боязливом и нетерпеливом ожидании. Человек, державший светильник, почти вплотную приблизил его к лицу больного.