Владимир Динец - America Latina, или повесть о первой любви

Соцветие гигантской пуйи — зеленый «початок» высотой до 10 метров, свечкой торчащий из колючего шара и покрытый сотнями тысяч отдельных цветков.

Компании странных «шаров» — особый маленький мирок, некоторые из обитателей которого не встречаются нигде больше. В глубине колючих листьев прячут свои гнезда птицы, от колибри до голубей. Там им не страшен никакой хищник, но и сами они изредка погибают, напоровшись на шипы (только с колибри такого никогда не случается). Почти всех их пуйя снабжает не только жильем, но и кормом — ее нектара хватает десяткам птиц. Больше всего здесь гигантских колибри (Patagona gigas). Они размером почти со скворца, а их акробатический пилотаж перед цветками напоминает движения обычного колибри, снятые рапидом. Золотые дятлы (Colaptes) тоже опыляют цветы, но они живут в дуплах, которые выдалбливают прямо в самом соцветии. Головы дятлов выглядывают из гнезд, словно цветы-переростки.

Большие белые канюки Leucopternis используют «свечи» в качестве наблюдательных пунктов. Кроме птиц, с пуйей связаны около двадцати видов насекомых, а в основании стволов живут длиннохвостые горностаи (Mustela frenata).

Южнее этих мест, на высоте 4100 метров лежит большое озеро Конокачи, где гнездятся фламинго и прочие любители ледяной воды. Там я поймал автобус, битком набитый жующими коку местными жителями. Весело болтая, мы помчались вниз, сбрасывая высоту километр за километром, а горы на глазах становились суше и безжизненней — мы спускались к береговой пустыне. На очередной бензоколонке я вышел из автобуса размяться и увидел пожилого индейца, у ног которого лежали два больших шевелящихся мешка.

— Кто там? — спросил я.

— Chinchilla, — лучезарно улыбнулся он.

«Шиншилла, — радостно подумал я, — наконец-то я ее увижу.» Этот пушистый зверек почти везде в Андах давно истреблен, и мне нигде не удавалось его найти. Каково же было мое разочарование, когда в мешке оказались обычные морские свинки (Cavia). Только тут я сообразил, что «чинчийя» означает «маленькая свинья».

Позже, кстати, выяснилось, что этим словом называют не менее десятка разных животных.

— А здесь кто? — Я показал на второй мешок.

— Legerro, — индеец приставил пальцы к затылку, изображая рога.

— Можно посмотреть?

— Нет. Они очень быстро бегают, еще упустишь.

Мы долго спорили. Он все боялся, что «легерро» убежит, мне ужасно хотелось выяснить, что же это все-таки за зверь, а автобус терпеливо ждал. Наконец мужик «сломался», и я с величайшей осторожностью развязал мешок.

Там сидел обычный домашний кролик.

За очередным поворотом каньона мы увидели расстилающуюся внизу серую гладь тумана. Он двигался на горы тонким слоем, не более ста метров в толщину, и на этой высоте по склонам узкой полосой росли «паучки» тилландсий и тощие кактусы.

Потом растительность исчезла окончательно, и в сером свете, просачивавшемся сквозь туман, перед нами потянулась абсолютная пустыня — величественная и безжизненная.

В этой части побережья дожди случаются два-три раза в столетие, при особенно сильном Эль-Ниньо. Это слишком редко даже для «спящих» в почве семян, поэтому после ливня появляется совсем немного зелени. И все же береговая пустыня не совсем мертва.

Уже затемно я сошел с автобуса на Панамериканском шоссе, возле развилки с указателем «Loma de Lachay — 5 km». Огни трассы остались позади, и я весело шагал по асфальту в кромешном мраке. Прошло три часа, но вокруг не было ни огонька, ни травинки — только голые камни сухого русла. Где же, черт побери, этот Лома?

Наконец сзади появились фары, и меня догнал чудовищных размеров грузовик. Я отчаянно замахал руками, завизжали тормоза, и с десяток лиц появились в окнах кабины и над краем кузова. И все хором заорали:

— Ты с ума сошел! Здесь нельзя ходить ночью! Здесь кругом бандиты! Лезь скорее в кузов! Как ты сюда попал?

Оказалось, что дорога на Лома де Лачай теперь проходит чуть севернее. Ребята ехали в деревню, но обещали на обратном пути доставить меня на трассу. Я забрался в кузов и оказался на ящиках с апельсинами, причем изумительно сладкими — более вкусных цитрусов я не ел никогда в жизни. Если точнее, это был гибрид апельсина с мандарином.

— А зачем тебе Лома де Лачай? — спросил парень, сидевший рядом.

— Я биолог.

— Не может быть! Какое совпадение! Я тоже хочу учиться на биолога! Наука — наше будущее! Вот только отец, темный крестьянин, — он показал вниз, на кабину, — меня не понимает. Для него вся жизнь — это его несчастные апельсины. Только о деньгах думает. Учись, говорит, на агронома, иначе не буду платить за университет. Не хватает старику культуры, вот в чем дело! Если бы ты знал, как мне надоел он сам и его мерзкие цитрусы! Видеть их не могу!

«А деньги его тебе не надоели?» — хотел спросить я, но не смог оторваться от «мандасинов». Парень, впрочем, продолжал свой гневный монолог о недостаточном уровне культуры папаши, невзирая на молчание собеседника. Честно говоря, к тому моменту, когда мы наконец вернулись на трассу, цитрусы и мне начали надоедать — я съел почти ящик.

Мне пришлось пройти еще пару километров до точно такой же таблички «Loma de Lachay — 5 km», так что лишь за полночь я начал взбираться по грунтовке, полого поднимающейся по песчаным барханам. Время от времени я включал фонарик и все время видел одно и то же — бесконечную наклонную поверхность серого песка в легкой ветровой ряби.

И вдруг я почувствовал странный аромат — свежий запах молодой травы и распускающихся почек. «Все, догулялся, — мелькнула мысль, — уже глюки начинаются. Так она и съезжает, крыша.» Но странный запах усиливался. Тогда я включил фонарик и опустился на колени.

Песок вокруг был покрыт крошечными круглыми листочками, аккуратно разложенными, словно монетки. Они были такими зелеными, такими нежными, что казались пришельцами с другой планеты в этом безграничном пространстве мертвых пустынь.

Чем выше поднималась дорога, тем больше они становились, и вскоре барханы стали сплошь зелеными, появилась трава, а за ней деревья. Передо мной были lomas — причудливый мир, рожденный к жизни зимними туманами.

Луга ломас существуют в нескольких местах Перу и Северного Чили, где склонам достается особенно много зимней влаги. Большую часть года, с ноября по июль, здесь только голый песок да торчащие кое-где сухие корявые стволы, похожие на привидения. Но ранней весной из песка появляется Hymenocallus amaucoes — маленькое растеньице с круглыми листочками и желтыми цветами. Потом к нему присоединяются другие травы, папоротники и песчаные водоросли, а одно дерево из десятка оказывается живым и покрывается листвой. В течение трех месяцев продолжается это чудо, а потом вновь исчезает без следа.