Леонид Платов - Страна Семи Трав

— Музей просил ленкоранских пионеров прислать чучело птицы. Посылка пришла очень быстро.

— Ну и?..

— Орнитологи определили возраст птицы примерно в двадцать-тридцать лет.

— Отлично. Уже есть нижняя предельная дата. Птица убита в прошлом году, то есть в тысяча девятьсот тридцать девятом. Стало быть, «закольцевать» могли ее не раньше тысяча девятьсот девятого года. А верхняя предельная? Нельзя ли установить верхнюю предельную дату?

— Установлено. Тысяча девятьсот семнадцатый год.

— Почему?

— Орфография. Письмо написано по старой орфографии: с твердым знаком и буквой «ять». Это указывает, во всяком случае, на предреволюционные годы.

— Да, убедительно, — согласился я. — Но почему печатные буквы?

— Думаю, путешественник был предусмотрителен. Письмо могло попасть в руки малограмотных людей, которые легче разобрались бы в печатном тексте.

— Неглупый человек этот ваш путешественник, — пробормотал я и поежился: за воротник поползла противная холодная струйка. Дождь понемногу усиливался.

— Признаюсь, мне стало интересно, — сказал я искренне. — Выходит, к вам в музей, в музейную библиотеку, ворвалась весть от какого-то русского морехода, нашего современника? Теряюсь в догадках, кто бы это мог быть… Но продолжайте, я перебил вас.

Мы двинулись дальше по мокрому блестящему тротуару.

— Где мы? — спросил я, поднимая воротник.

В тумане поблескивала вода. Впереди проступали внушительные очертания какого-то моста.

— Крымский мост, — рассеянно сказал Савчук.

Ого!.. Далеченько забрались!

— Ну не чудаки ли мы с вами? — сказал я, улыбаясь. — Вместо того чтобы спать, разгуливаем себе ночью под дождем и рассуждаем бог весть о чем. О бересте и Карском море! О Птице Маук и каких-то сказочных «детях солнца»!..

— И об исчезнувшем русском путешественнике.

— Да, о погибшем, давно умершем путешественнике.

— В том-то и дело, что он, может быть, жив до сих пор.

— Жив? Да что вы! — сказал я недоверчиво.

— Да. По-видимому, продолжает посылать вести с верховьев своей реки. Но это надо, конечно, проверить на месте, на самом Таймыре…

В задумчивости мы прошли еще несколько кварталов.

— Как хотя бы выглядит это послание на бересте? Опишите его внешний вид! — попросил я, продолжая перебирать в памяти имена русских полярных путешественников.

Савчук пробурчал что-то в кашне.

— Не слышу. Что вы говорите?

— Говорю, что проще бы самому взглянуть на него.

Я остановился. У меня мелькнуло смутное подозрение.

— Савчук, где мы сейчас?

Мой спутник замялся, потом сказал, глядя вбок:

— На Большой Калужской. Музей рядом.

Над нами в тумане мерцал фонарь, как маленькая луна. При свете его я всмотрелся в сконфуженное лицо Савчука.

— Эге-ге!.. — сказал я.

— Ну, вот еще…

— Нет, нет, вы хитрец! И какая настойчивость! Вы пиявка, почтеннейший, просто пиявка!

Он принялся оправдываться, говоря, что привел меня сюда случайно, что ноги машинально, без участия сознания, привели его к музею, и психологам известны подобные случаи. Он замолчал, не выдержав моего красноречиво-укоризненного взгляда.

— Хотя поскольку вы все равно уже здесь… — сказал Савчук почти шепотом.

— «Постольку, поскольку»! — передразнил я. — Заманили в район музея…

— Но это займет у вас всего четверть часа.

— Нет, вы с ума сошли!

Однако он уловил в моем голосе нотки неуверенности и стал еще более настойчив. Ни с чем нельзя сравнить настойчивость таких вот толстых, с первого взгляда вялых и нерешительных людей, если им втемяшится что-нибудь в голову.

— Завтра утром, — сказал я.

— Завтра невозможно. Завтра будет слишком поздно. Завтра вы едете в Сочи, я вылетаю на Таймыр.

— На Таймыр?.. Зачем?

— Но я объясняю вам это целый вечер — искать легендарный, загадочный народ — «детей солнца»! Мне поручено проверить подлинность записки на бересте. Нет, вам совершенно необходимо взглянуть на записку!

— Ночью?.. В музей? — пробормотал я, делая несколько нерешительных шагов. — Все-таки, согласитесь, как-то странно…

— Ничуть не странно. Для науки ничего не странно! Вы сами были в таком же положении, мучились когда-то тайной, которая…

Он пустил в ход неотразимый аргумент.

Когда я следом за Савчуком поднимался по лестнице музея, куранты на Спасской башне, повторенные радиорупорами на площадях, стали бить полночь.

Осмотр музея в полночь?.. Слыханная ли вещь?!

Идти в музей для того только, чтобы взглянуть на облезлое чучело птицы и клочок бересты!

Тащиться к черту на кулички под дождем, когда давно уже полагается спать!

Но, повторяя все это и ругая себя, я продолжал плестись за Савчуком.

В описываемое мною время Музей народов СССР помещался на Большой Калужской, фасадом своим выходя к Москве-реке, в Нескучный сад.

Пока Савчук искал дежурного по музею, я стоял у входа в здание.

Внизу толпились деревья. Между ними видна была вода. Она казалась светлее деревьев, но все же была очень темной, неприветливой.

Я подумал о том, что совсем скоро — через каких-нибудь два-три дня — буду стоять у настежь раскрытого окна сочинского санатория. Лунная дорожка побежит от берега далеко-далеко к горизонту, а с веранды будут доноситься мерное шарканье ног и звуки медленного вальса. Медленного… Почему именно медленного?

Странно! Я никак не мог настроиться на курортный лад. Лиза говорила мне не раз, что я, подобно многим другим занятым людям, попросту не умею отдыхать. Возможно. Но мысли о Сочи все время перебивала мысль о письме на бересте. Что-то почти гипнотизирующее и очень тревожное было в этих разрозненных, не связанных между собой словах: «Таймыр», «верховьях реки…» И как там дальше? «Птица Маук» и «жив»!

Что бы это могло значить?..

— Дежурный разрешил! — раздался за спиной торжествующий голос Савчука.

Я вздрогнул. Я был сейчас далеко от дежурного и от музея.

— Договорился, уладил, — объяснил Савчук, переводя дух. — Сейчас отопрут.

Но высоченные резные двери, ожидавшие своего магического слова «сезам», еще долго не открывались перед нами.

Наконец явился сторож, низенького роста, заспанный, лохматый, недовольный. Кряхтя и зевая, он нашел в громадной связке ключей тот, какой ему требовался, и с медлительным скрипом двери отворились.

На нас пахнуло холодом. Словно бы пещера была там, глубокая, сводчатая, наполненная слоистым мраком. В углах неясно мерцало что-то, — быть может, сокровища Али-Бабы?

Суетливо шаркая валенками, сторож побежал вперед, зажигая свет на нашем пути.

Одна за другой возникали из тьмы высокие просторные залы. Днем здесь было иначе: раздавались приглушенно-робкие голоса посетителей, сдержанное покашливание, властный стук палочки экскурсовода. Сейчас сонная тишина стояла в комнатах, подобно недвижной воде в заводи.