Александр Дюма - Дочь регента

— Как! — удивленно воскликнул Гастонг.

— Я обрела…

— Говорите, во имя Неба!

— …своего отца!

— Вашего отца?.. Ах, дорогая Элен, я счастлив и разделяю вашу радость. Какое счастье! Отец, который будет печься о моей подруге, о моей жене!

— Да, но издали.

— Как? Он с вами расстается?

— Увы! Свет, по-видимому, вынуждает нас расстаться.

— Это тайна?

— Даже для меня, вы же понимаете, что, будь это иначе, вы бы уже все знали. От вас у меня нет тайн, Гастон.

— Что-то, связанное с вашим рождением? Изгнание из семьи, какое-нибудь временное препятствие?

— Я не знаю.

— Это воистину тайна, но, — сказал он, — я на вас полностью полагаюсь и разрешаю даже быть со мной скрытной, если так вам приказал отец. И все же я задам вам еще несколько вопросов, вы не рассердитесь?

— О нет!

— Вы довольны? Вы можете гордиться вашим отцом?

— Думаю, что да. Кажется, он человек с добрым и благородным сердцем, и голос у него мягкий и мелодичный.

— Голос? Но… он на вас похож?

— Не знаю… Я его не видела.

— Не видели?

— Нет, не видела… было темно.

— И ваш отец не захотел увидеть свою дочь? Такую красавицу?! О, какое равнодушие!

— Нет, мой друг, он не равнодушен, он меня хорошо знает. Да вот, у него есть мой портрет, вы знаете, тот самый, из-за которого вы так ревновали прошлой весной.

— Я не понимаю.

— Говорю вам, было темно.

— Но в таком случае можно было зажечь вот эти жирандоли, — сказал он, но улыбка получилась натянутой.

— Можно, если ты хочешь, чтоб тебя увидели, но когда есть причины скрывать лицо…

— Что вы такое говорите? — продолжал задумчиво Гастон. — Какие причины могут заставить отца скрывать свое лицо от дочери?

— Очень важные, я полагаю. Вы же человек серьезный и могли бы понять это лучше меня, я-то ведь не удивляюсь.

— О, милая Элен, что вы мне рассказали? В какие терзания ввергли вы мою душу!

— Вы меня пугаете своими терзаниями.

— Скажите, о чем с вами говорил отец?

— О нежной любви, которую он всегда питал ко мне. Гастон вздрогнул.

— Он поклялся мне, что отныне я буду жить счастливо, что он избавит меня от неопределенности моей прошлой жизни, что он …отбросит все соображения, которые до сих пор заставляли его не признавать меня своей дочерью.

— Слова… слова!.. Но какие свидетельства своей любви он дал вам, Элен? Простите мои неразумные вопросы, Элен, я предвижу бездну несчастий, я хотел бы, чтобы ваша ангельская чистота, которой я так горжусь, на мгновение сменилась адской, демонической проницательностью, тогда вы бы поняли меня, и мне не пришлось бы испытывать стыд, пятная вас низкими вопросами, столь необходимыми для нашего будущего счастья.

— Я совсем не понимаю вашего вопроса, Гастон, иначе бы я смогла ответить на него.

— Он проявил к вам большую привязанность?

— Да, несомненно.

— Но в темноте, беседуя с вами, обращаясь к вам?

— Он взял меня за руку, и его рука дрожала сильнее моей. Гастон от ярости весь дрожал, кулаки у него сжимались.

— И он вас отечески поцеловал, ведь так?

— Да, в лоб, один раз, когда я стояла перед ним на коленях.

— Элен, — воскликнул он, — Элен, я верю своим предчувствиям, вашим доверием злоупотребляют, вы жертва отвратительного заговора! Элен, этот человек, который прячется, который боится света, который называет вас своей дочерью, этот человек не ваш отец!

— Гастон, вы разбиваете мне сердце!

— Элен, ваша невинность заставила бы завидовать ангелов небесных, но на земле люди все обращают во зло, оскверняют, оскорбляют и ангелов. Этот человек, которого я настигну и узнаю, которого заставлю поверить в любовь и честь такой преданной дочери, как вы, этот человек скажет мне, не самый ли он низкий из людей и должен ли я назвать его своим отцом или убить как подлеца.

— Гастон, у вас мутится разум, что вы говорите? Кто мог заставить вас заподозрить столь ужасное предательство? И раз уж вы пробудили во мне подозрения, поскольку осветили те отвратительные лабиринты человеческого сердца, в которые я запрещала себе заглядывать, я буду говорить с вами столь же откровенно. Разве этот человек не держал меня в своей власти? Разве этот дом не принадлежит ему? Разве люди, которыми он меня окружил, не готовы выполнять его приказы? Гастон, вы дурно думаете о моем отце, и, если вы меня любите, вы попросите у меня за это прощение.

Гастон в отчаянии рухнул в кресло.

— Друг мой, не портите мне единственную и чистую радость, которую я до сих пор испытала, — продолжала Элен, — не отравляйте моего счастья, я и так часто плакала о том, что я одинока, всеми покинута, и нет у меня другой привязанности, кроме той, на которую Небо нам не разрешает быть щедрыми. Пусть дочерняя любовь умерит во мне угрызения совести, которые я часто испытываю за то, что люблю вас с обожанием, достойным осуждения.

— Элен, простите меня! — воскликнул Гастон. — Да, вы правы, да, я оскверняю своим материальным прикосновением ваши чистые радости и, возможно, благородную привязанность вашего отца, но, друг мой, во имя Бога, чей образ запечатлен на этом полотне, выслушайте опасения, внушенные мне опытом и любовью. Не в первый раз преступные мирские страсти играют на невинной доверчивости: ваши доводы неубедительны. Поспешность в проявлении преступной любви была бы промахом, на который опытный совратитель не пойдет, но расшатать понемногу добродетель в вашем сердце, соблазнить новой для вас роскошью, которая доставляет столько светлой радости в вашем возрасте, приучить вашу душу к удовольствиям, а чувства — к новым впечатлениям и, наконец, обмануть с помощью убеждения — это куда более сладостная победа, чем та, что одерживают насилием. О, дорогая Элен, прислушайтесь ко мне! Мне двадцать пять лет, и я осторожнее вас, я говорю «осторожнее», потому что во мне говорит только любовь, и вы увидите, насколько я буду почтителен и предан этому человеку, только докажи он, что он ваш настоящий отец.

Элен опустила голову и ничего не ответила.

— Умоляю вас, — продолжал Гастон, — не принимайте никаких крайних решений, но наблюдайте за всем, что вас окружает, опасайтесь духов, которые вам дарят, золотистого вина, которое вам предлагают, спокойного сна, который вам обещали. Берегите себя, Элен! Вы мое счастье, моя честь, моя жизнь!

— Друг мой, я во всем буду повиноваться вам, но можете мне поверить, это мне не помешает любить моего отца.

— И даже обожать его, если я ошибаюсь, Элен.

— Вы благородный друг, Гастон… Вот мы и договорились.

— При малейшем подозрении напишите мне.

— Написать вам! Так вы уезжаете?

— Я еду в Париж по семейным делам, о которых вы уже кое-что знаете. Остановлюсь в гостинице «Бочка Амура» на улице Бурдоне, пишите по этому адресу, дорогая моя, и не показывайте писем никому.