Александр Дюма - Дочь регента

Де Лонэ».

— Увы, — сказал, печально улыбаясь, Гастон, — когда меня не станет, им будет не хватать такого соседа.

И он позвал Дюмениля и передал ему письмо.

Выйдя из Бастилии, герцог отвез Элен к ней домой и пообещал приехать как обычно, между восемью и десятью часами вечера. Элен была бы еще больше благодарна за это обещание, если бы знала, что в этот вечер его высочество дает в замке Монсо большой костюмированный бал.

Вернувшись в Пале-Рояль, герцог спросил Дюбуа; ему ответили, что он работает у себя в кабинете.

Герцог быстро, по своей привычке, поднялся по лестнице и вошел в комнаты, не желая, чтоб о нем докладывали.

Дюбуа, действительно, работал за столом, причем с таким усердием, что не слышал, как вошел герцог, и тот, тихонько притворив дверь, подкрался на цыпочках и поглядел из-за спины аббата, что он так увлеченно пишет. Аббат составлял что-то вроде таблицы, в которой значились какие-то имена с подробными указаниями в скобках против каждого имени.

— Какого черта ты тут делаешь, аббат? — спросил регент.

— А, это вы, монсеньер? Прошу прощения, я не слышал, как вы вошли, иначе бы я…

— Я тебя спрашиваю не об этом, — сказал регент, — я спрашиваю, что ты делаешь.

— Я подписываю извещения о похоронах наших бретонских друзей.

— Но ведь их судьба еще не решена, ты безумно торопишься, и приговор…

— Я знаю приговор.

— Так его уже вынесли?

— Нет, но я продиктовал его судьям перед их отъездом.

— То, что вы делаете, аббат, просто омерзительно!

— Ну, знаете ли, монсеньер, вы невыносимы! Занимайтесь семейными делами, а государственные предоставьте мне.

— Семейными делами!

— О, что до этих дел, тут я покладист, ей-Богу, или вам уж и вовсе трудно угодить? Вы рекомендуете мне господина Гастона де Шанле, и по вашей рекомендации я ему сделал из Бастилии райский уголок: еда прекрасная, великолепные мессы, любезнейший комендант, позволяю делать дыры в полах и вынимать камни из стен, а ремонт их обходится нам весьма недешево. С тех пор как он туда попал, у всех вокруг праздник: Дюмениль целый день болтает через каминный дымоход, мадемуазель де Лонэ удит рыбку из окна, Помпадур пьет шампанское — вплоть до Лаваля, который три раза в день промывает себе желудок, как только он не лопнет! Тут я ничего не говорю, это ваши семейные дела, но там, в Бретани, — там вам делать нечего, монсеньер, и я вам запрещаю вмешиваться в это дело, если, конечно, что весьма возможно, вы там не понаделали еще четверть дюжины неведомых дочерей.

— Дюбуа, ты мерзавец!

— Вы полагаете, что назвав меня по имени и добавив к этому имени эпитет «мерзавец», вы все сказали?! Прекрасно, я мерзавец, если вам так нравится, но без этого мерзавца вас бы уже убили.

— Ну и что?

— Ну и что?! И это государственный муж! Ну что же, меня после этого, может быть, повесили бы, и это соображение тоже нужно принять во внимание, госпожа де Ментенон стала бы регентшей Франции: хороша шуточка! Ну и что? И подумать только, что подобные наивные глупости произносит правитель-философ! О Марк Аврелий! Кажется, это он сказал эту нелепость, монсеньер: «Populos esse demum felices, si reges philosophi forent, aut philosophi reges» note 9? Вот вам и пример!

Говоря все это, Дюбуа продолжал писать.

— Дюбуа, — сказал регент, — ты не знаешь этого юноши!

— Какого юноши?

— Шевалье!

— Неужто? Ну, вы его представите мне, когда он станет вашим зятем.

— Это будет завтра, Дюбуа.

Аббат в изумлении обернулся и, облокотившись на ручку кресла, вытаращил на регента свои маленькие глазки.

— Монсеньер, вы не сошли с ума? — спросил он.

— Нет, он человек порядочный, а порядочные люди редки, — тебе это известно лучше, чем кому-нибудь.

— Порядочный человек! Позвольте вам сказать, монсеньер, что вы весьма своеобразно понимаете порядочность.

— Да, во всяком случае, я не думаю, что мы с тобой понимаем ее одинаково.

— А что он такого сделал, этот порядочный человек? Отравил кинжал, которым собирался вас заколоть? Ну, тут уж ничего не скажешь, — он не просто порядочный человек, а настоящий святой. У нас уже есть святой Жак Клеман, святой Равальяк, а вот святого Гастона в наших святцах явно недостает. Быстренько, монсеньер, обратитесь к папе, и раз вы уже не хотите у него попросить кардинальской шапки для своего министра, попросите его канонизировать вашего убийцу, и первый раз в жизни вы поступите логично.

— Дюбуа, говорю тебе, что мало людей способны сделать то, что сделал этот молодой человек.

— Дьявольщина! К счастью, да. Наберись таких десять на

всю Францию, объявляю вам, монсеньер, что подам в отставку.

— Я говорю не о том, что он собирался сделать, — сказал герцог, — а о том, что он сделал.

— А что же он такого сделал? Говорите же, я слушаю. Я жажду, чтоб меня просветили.

— Ну, прежде всего, он сдержал клятву, которую дал д'Аржансону.

— О, в этом я не сомневаюсь, этот юноша своему слову верен, и, кабы не я, он сдержал бы и то слово, которое дал Понкалеку, Монлуи, Талуэ и Куэдику и так далее, и так далее.

— Да, но сдержать второе слово было труднее, он обещал не рассказывать о приговоре никому, и своей возлюбленной он об этом не рассказал.

— А вам?

— Мне да, потому что я ему сообщил, что все знаю и отрицать бесполезно. Тогда он запретил что-нибудь просить для него у регента, желая получить, как он выразился, только одну милость.

— И какую же?

— Жениться на Элен, чтобы оставить ей свое состояние и имя.

— Прекрасно! Оставить имя и состояние вашей дочери! Вежлив же ваш зять!

— Ты забыл, что для него это тайна?

— Кто знает?

— Уж не знаю, Дюбуа, чем омыли твои руки в день, когда ты явился на свет, но знаю, что ты пачкаешь все, чего касаешься.

— Кроме заговорщиков, монсеньер. Тут, мне кажется, напротив, я все прекрасно чищу. Поглядите на Селламаре, а? Как вымыто? Дюбуа — тут, Дюбуа — там. Я надеюсь, аптекарь сделал Франции хороший клистир и вымыл из нее всю Испанию. Ну и с Оливаресом будет то же, что с Селламаре. Вот еще Бретань застряла в глотке. Пропишем хорошенькое лекарство Бретани, и все кончено.

— Дюбуа, ты насмехаешься над Евангелием!

— Я с этого начал, монсеньер. Регент встал.

— Ну-ну, монсеньер, — сказал Дюбуа, — я неправ, я забыл, что вы еще не ели. Каков же конец этой истории?

— А конец таков, что я обещал испросить разрешения регента, и регент его даст.

— Регент сделает глупость.

— Нет, сударь, он искупит свою вину.

— Ну, совсем хорошо! Нам только того и не хватает, чтобы вы были должны загладить вину перед господином де Шанле.

— Не перед ним, а перед его братом.

— Еще того не лучше! Не молодец, а ягненок из басни Лафонтена, а брату-то этому вы что сделали?