Александр Дюма - Сильвандир

Однажды д'Эрбиньи пригласил д'Ангилема прокатиться верхом в Сен-Клу: виконт был уверен, что уныние, в котором пребывает шевалье, вызвано смертью жены, и увидя, что мимо них в коляске проехала красивая женщина, воскликнул:

— Взгляни-ка, эта дама удивительно похожа на бедняжку Сильвандир! Повернувшись, чтобы поглядеть, какое впечатление произвели на Роже эти слова, д'Эрбиньи увидел, что шевалье обеими руками вцепился в луку седла, волосы у него встали дыбом, глаза чуть не вылезли из орбит и он побледнел как смерть.

«До чего ж он любил эту женщину! — подумал виконт, покачав головой. — Нет, его дело гиблое, он никогда не излечится».

И он поспешил отвезти шевалье домой; Роже вернулся к себе ни жив ни мертв.

В другой раз д'Ангилем, д'Эрбиньи, Кретте и Шастелю обедали вчетвером. Затем Шастелю пригласил своих друзей в театр «Комеди Франсез», где он часто бывал с тех пор, как вступил в связь с мадемуазель Пуссет. Кретте и д'Эрбиньи ухватились за это предложение, надеясь, что спектакль развлечет Роже, а тот принял его, не подозревая о том, что ждет его в театре.

В тот вечер давали «Федру», которая только еще входила в моду, и «Господина де Пурсоньяка» — эта комедия, как и в наше время, вызывала уже и тогда необычайное веселье у публики. Шевалье, как обычно, был погружен в свои мысли, он слушал «Федру», но ничего не слышал; он слегка повеселел и заулыбался только во время представления комедии; но тут наступил черед сцены, где два адвоката поют свою песенку злосчастному супругу из Лимузена, обвиненному в том, что у него две жены:

Да, многоженство — грех ужасный, И петлей наказуем он.

И вот эта сцена, которая неизменно вызывает у зрителей неудержимое веселье, произвела на шевалье д'Ангилема совсем обратное действие. Он издал несколько невнятных восклицаний, которые его друзья сперва приняли за смех, потом откинулся назад и упал без чувств на руки де Кретте.

Его отвезли домой, он был в жару и всю ночь бредил.

Кретте озаботился удалить всех из комнаты своего друга и сам бодрствовал у его ложа.

На следующий день маркиз, казалось, был столь же встревожен, как и сам шевалье. Роже вскоре оправился от перенесенного кризиса, но по-прежнему оставался печален, и печаль его с каждым днем все усиливалась.

Шевалье день ото дня становился все печальнее, потому что время мчалось с ужасающей быстротою и от года, в течение которого соблюдается траур, оставалось уже всего три месяца.

Как помнит читатель, Роже, строго говоря, ничего не обещал Констанс; но было совершенно очевидно, что она и не нуждалась в его особых обещаниях, ибо полагала, что их брачный союз как бы уже предрешен. Когда Роже просил ее покинуть монастырь, девушка согласилась вернуться в мир при молчаливом условии, что она станет его женою; впрочем, все окружающие были того же мнения: так думали виконт де Безри и его супруга, барон и баронесса д'Ангилем, их соседи и соседки — словом, все те, кто знал о былой любви Роже и Констанс, а теперь услышал о новых обязательствах, принятых на себя молодыми людьми.

К тому же, и об этом уместно напомнить, Роже и сам любил Констанс еще сильнее, чем прежде. Через день он получал письма от дорогой ему девушки, каждое такое письмо было для него новой страницей из книги ее сердца и сулило ему невообразимое блаженство. Положение у шевалье было ужасное: страх сковывал его, а любовь властно толкала вперед. В брачном союзе с Констанс он видел как бы две ипостаси: одна обещала счастье, другая грозила гибелью.

Раз двадцать Роже уже готов был поехать в Ангилем и во всем признаться отцу и Констанс, но добрый гений удержал его от этого, подобно тому как у Гомера Минерва удерживала Ахилла.

Окружающие буквально осаждали его, и, доведенный до крайности, совсем потеряв голову, шевалье, протянув еще полгода, согласился на то, чтобы свадьба состоялась в декабре 1714 года; однако затем он сказался больным, уповая, что за это время, быть может, умрет, и наконец назначил последний срок — февраль 1715 года.

Констанс принимала все его доводы, даже не вникая в их истинную причину, она соглашалась на все отсрочки с ангельской кротостью. К тому же за это время она потеряла мать, и для нее тоже наступила пора годового траура.

Было решено, что свадьбу сыграют в Париже; за неделю до торжественной церемонии барон и баронесса поселились в особняке д'Ангилема, а виконт де Безри и его дочь остановились в доме по соседству, где Роже приготовил для них удобные апартаменты.

В особняке д'Ангилема все обновили: мебель, обивку, ковры, картины, все, вплоть до зеркал. Роже казалось кощунством допустить, чтобы Констанс пользовалась хотя бы каким-нибудь предметом, который прежде принадлежал Сильвандир.

Как помнит читатель, шевалье отдал матери большую часть драгоценностей, унаследованных им после виконта де Бузнуа. Теперь баронесса подарила их своей новой невестке.

Надо сказать, что предстоящая женитьба шевалье д'Ангилема вызвала шумный отклик в свете. Все только и говорили что о ней да о прибытии персидского посла Мехмет-Риза-Бега, который как раз в это время приехал в столицу и привез дары, присланные его повелителем Людовику XIV. Дамы ездили посмотреть на заморского посла по вечерам, а мужчины — по утрам.

Скажем несколько слов об этом необычном персонаже: хотя он и появляется в самом конце нашего повествования, но тем не менее заслуживает особого упоминания.

Мехмет-Риза-Бег, как мы уже говорили, был в ту пору человеком, который наряду с шевалье д'Ангилемом привлекал к себе наибольший интерес в столице. Однако с присущей нам скромностью, каковую мы уже столько раз доказывали на протяжении этой как нельзя более достоверной истории, следует признать, что если шевалье вызывал интерес к своей особе только в определенных кругах парижского общества, то Мехмет-Риза-Бегом интересовались во всей Франции.

В самом деле, после того как в 807 году Абдаллах прибыл во главе посольства, которое повелитель Персии Аарон направил к Карлу Великому, императору Запада, и привез в дар от своего владыки королю франков живого слона, на коего все глазели как на великое чудо, последующие наши монархи ни разу еще не принимали послов из страны «Тысячи и одной ночи». И вот в середине 1714 года распространили слух, будто персидский шах Хусейн, внук великого Сефи и сын султана Сулеймана, побуждаемый докатившимися до его столицы Исфахана слухами о редких достоинствах великого короля Людовика XIV, решил направить к нему посла с дарами. Новость эта, поначалу еще не проверенная, судя по всему, необыкновенно льстила гордости завоевателя Фландрии; можно было подумать, что Небо, напоминавшее французскому монарху о ничтожестве земного величия, вдруг захотело немного потешить его тщеславие: все вскоре узнали, что Мехмет-Риза-Бег высадился в Марселе.