Александр Дюма - Таинственный доктор

Когда ребенок достигнет пятнадцати лет, уход за ним, возможно, потребует новых затрат; в этом случае будет подписано новое соглашение.

За хороший уход будет выплачено вознаграждение».

«Теперь поставьте свою подпись, — приказал человек в маске, — а пониже распишитесь за вашу родительницу». Я написал внизу:

«Согласен со всем здесь сказанным и обязуюсь вместе с матерью исполнять все, о чем говорится в этой бумаге.

Жозеф Бланжи».

«Может, сударь, вам еще что-то угодно от меня?» — спросил я у незнакомца.

«Угодно».

«Что же именно?»

«Мне угодно только одно — чтобы вы держали язык за зубами».

«Это нам с матушкой не составит никакого труда, — отвечал я, — ведь мы живем в обществе зверей и деревьев, так что болтать нам не с кем. В хижину к нам никто не приходит, а сами мы с матушкой иной раз за день только и скажем друг другу, что „доброе утро“ да „спокойной ночи“. Самый болтливый у нас в доме — Канар. Но он, по правде сказать, не говорит, а лает».

Человек в маске, диктовавший мне расписку, взял ее, внимательно перечел, спрятал в карман вместе с половинкой луидора и сказал матушке:

«Ну, идите сюда и подставляйте передник».

Матушка подошла и приняла от второго незнакомца дурочку примерно в таком же состоянии, в каком застали ее вы.

«А как звать-то ее, сударь?» — спросила матушка.

Незнакомец наверняка испугался, как бы мы не решили наводить справки в соседних церквах, в одной из которых девочку крестили, и отвечал:

«Имя ее вам знать ни к чему, ибо она не откликается ни на какое имя; скажу только, что она католичка».

Затем, повернувшись ко мне, он добавил:

«Ты понял? Единственное, что от тебя требуется, — молчание».

Оба незнакомца вышли из хижины; в дверях один сказал другому:

«Сципион остался с ней».

Тут только я заметил красивого черного пса, который улегся возле печи и явно чувствовал себя как дома.

«Ну-ка, Сципион, — обратился я к нему, — ты что, не слышишь, что тебя зовут?»

Сципион даже не шевельнулся.

Я хотел было прогнать его, но один из наших гостей остановил меня: «Пусть пес живет у вас, — сказал этот человек, — он сильно привязан к девочке, а она никого, кроме него, не узнает. А в плату за его пропитание я позволяю тебе беспрепятственно охотиться на землях господина де Шазле».

Сказав это, он вышел, на ходу бросив псу:

«Оставайся, Сципион, оставайся здесь!»

Сципион, впрочем, судя по всему, нисколько не нуждался в этом разрешении.

— Теперь, господин Жак, — закончил браконьер свой рассказ, вы знаете ровно столько же, сколько и я.

— И вам до сих пор платят за содержание девочки?

— Все до последнего су.

— От кого же ты получаешь деньги?

— От второго человека в маске.

— И после разговоров с ним у тебя не родилось никаких догадок?

— Он ни разу не сказал мне ни единого слова. По-моему, он глухонемой. Со своим спутником он объяснялся жестами, и тот отвечал ему таким же способом.

— И ты больше ничего не знаешь, Бланжи?

— Нет.

— Ты клянешься честью?

— Клянусь честью.

— Вернемся в хижину; я хочу взглянуть на половинку луидора; надеюсь, ты ее не потерял?

— Боже упаси! Она хранится у матушки в шкатулке вместе с косточкой мизинца святой Соланж.

Доктор поднялся и вместе с Жозефом двинулся в сторону хижины.

Десять минут спустя они были уже на месте; открыв шкатулку, Жозеф протянул доктору монету.

Это в самом деле была половинка луидора с изображением Людовика XV; на ней стояла дата — 1769.

Монета была самая обычная, но распиленная так хитро, чтобы исключить всякую ошибку при соединении ее с другой половинкой.

Уходя от Жозефа, доктор знал ненамного больше, чем прежде; однако теперь он мог быть уверен в том, о чем прежде лишь догадывался: Ева не дочь браконьера.

Вернувшись в Аржантон, Жак Мере был поражен возбужденным видом горожан, обычно столь спокойных и неторопливых.

Но еще сильнее поразило доктора то, что, узнав его, горожане тотчас бросились к нему и стали просить у него совета: они не знали, как вести себя в столь сложных обстоятельствах.

— Если вы хотите, чтобы я дал вам совет, — отвечал Жак Мере, — объясните сначала, что стряслось.

— Как! Вы не знаете?! — вскричали разом два десятка голосов.

— Не может быть! — откликнулись другие два десятка. Жак Мере пожал плечами, дав понять, что не имеет ни малейшего представления о том, что происходит.

— Что-то связанное с политикой? — спросил он.

— Да уж конечно с политикой — с чем же еще!

— Ну, так в чем же все-таки дело?

— Ладно, не притворяйтесь, — крикнул кто-то, — вы делаете вид, будто ничего не знаете, а на самом деле знаете все не хуже нас.

— Друзья мои, — произнес Жак Мере со своей обычной кротостью, — мой образ жизни вам известен; я всегда сижу дома и работаю, а если ненадолго выхожу, то лишь для того, чтобы навестить какого-нибудь больного бедняка, поэтому я и не знаю, что происходит за стенами моего кабинета, где я занимаюсь научными трудами в надежде, что они в один прекрасный день принесут пользу вам, а затем и всему человечеству.

— О, мы отлично знаем, что вы добрый человек, мы вас любим, уважаем и надеемся скоро вам это доказать. Но именно оттого, что мы вас любим и уважаем, мы и хотим спросить у вас, что нам делать, раз уж мы попали в такой переплет.

— Да скажите же мне, наконец, друзья мои, в какой вы попали переплет? — спросил доктор.

— В Париже дерутся, — отвечал один из окруживших Жака аржантонцев.

— Как дерутся?

— Вернее сказать, дрались, а нынче, кажется, уже все кончилось, — сказал другой.

— Но что же именно кончилось, дети мои?

— Ну, значит, в двух словах так, — продолжил свои объяснения тот горожанин, который взялся растолковать Жаку суть дела, — народ хотел войти в Тюильри, как и двадцатого июня, — ну, в тот день, когда Капет надел красный колпак, помните?

— Я в первый раз об этом слышу, друзья мои; но рассказывайте дальше.

— А король не захотел, и швейцарцы стали стрелять в народ.

— В народ? Швейцарцы стали стрелять в парижан?

— Ну, там были не одни парижане, а еще марсельцы и вообще французские гвардейцы. Они-то, кажется, и уложили больше всего народу; сражение шло и перед дворцом, и в приемной зале, и в королевских покоях, и в саду. Погибло семьсот швейцарцев и больше тысячи французов.

— Да, — подхватил другой, — страшное было дело; больше всех пострадали люди из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо; трупы увозили на телегах, и за каждой телегой тянулся кровавый след; а потом тела укладывали по обеим сторонам улицы и все искали там своих родных.