Юрген Ангер - Шварце муттер

- Брысь! Разбежались к хуям! Попа к попе – кто дальше прыгнет! – молодая княгиня по рождению была немка, и по-русски говорила так, что не каждый разберет. И по-русски – она больше ругалась. Но доходчивости ее словам добавляло вскинутое – с несомненной сноровкой – охотничье ружье.

- Как скажешь, барыня, - арестанты побросали дрыны и медленно, чтоб не показывать бабе своего страха, вразвалочку побрели восвояси. Побитая дворня, охая, поползла к дому. Княгиня опустила ружье и вдруг вслед арестантам крикнула по-немецки, и синие глаза ее вспыхнули:

- Эй, мизерабль! Ты – Борька Кольцов? Тетенькин егермайстер?

Трисмегист остановился, повернулся кругом, но отвечать не спешил. Когда-то давно, до ареста, был он и вправду Борька Кольцов, да только имя его на этапе стерлось, потерялось, растаяло, как дым. Стал – Иваном. И был он, конечно, у бывшей матушки-царицы не егермайстер никакой, самый обычный егерь…

- Так ты – Кольцов, парень? Только здорово же похудел…

Трисмегист кивнул, набычившись, и чуть попятился, словно собирался сбежать. Княгиня взяла из-за пояса варежку, надела на красную зябнущую руку. Русский тулупчик на ней перевязан был так здорово – и двух княгинь можно было в него завернуть, такая уж тонкая была у этой дамы талия.

- Пойдем со мной, посмотришь, у этого ружья курок туго ходит. Я знаю, ты умеешь ружья чинить, а у меня дома – все дураки, - ласково попросила княгиня, все еще по-немецки, по-русски она тогда еще плохо знала, разве что ругалась задорно, - Пойдем, Борька.

Борька выходил у нее по-немецки – как Бурка…

- Только я теперь Иван, барыня, - поправил ее Трисмегист, и княгиня легко согласилась:

- Что ж, Иван так Иван.

Трисмегист потом уж и не удивлялся – как сочетаются в этой невероятной женщине аристократическая тонкость и звенящая, восхитительная вульгарность. Гибкая, как плеть, синеглазая принцесса, в пуховом платке и русском тулупе – она повелевала, и распоряжалась, и все это – отборным матом пополам с трескучей немецкой руганью. Осанка герцогини, манеры прачки. Молодая княгиня была напориста, и решительна, и умела себя поставить – даже бывалые арестанты внимали ей с почтением. И делали вид, что слушаются.

И была она – доверчива, добра и глупа. Это проступало чуть позже, когда морок слепящей ее красоты отпускал. Но Трисмегисту княгиня нравилась именно такою – сквернословящая богиня, игра природы. Он с удовольствием притворился, что служит ей – тем более сейчас, когда богатство и сила в полной мере вернулись к госпоже Лопухиной. И прежними остались разве что наивное ее сквернословие и магическая хищная красота.

На улице позади лопухинского дома к Трисмегисту присоединились прежние его провожатые – немонашеского вида монахи. Здоровяки шли за ним бесшумно, и на вопрос:

- Где нынче вход, все там же? – ничего не ответили, только одновременно пожали плечами.

За рынком стояла покосившаяся, темная от времени деревянная часовенка, возведенная на месте давнего кулачного боя. Иван улыбнулся часовенке, как старой знакомой:

- Здравствуй, матушка! Выходит, все у нас по-прежнему…

Провожатые на подходе к часовенке остановились, притопывая, среди сугробов. Трисмегист оглянулся на них и пошел дальше – в пахнущий ладаном сумрак. В часовне не было никого, горела перед образом последняя одинокая свечка. Иван перекрестился, подпалил от горящей свечи еще одну, потом взял из-за пояса то ли ломик, то ли отмычку – и оружие, и инструмент – отошел в уголок, наклонился и подцепил на полу незаметную петлю. Открылся люк – Иван уселся на край его, спрыгнул вниз со свечой в руке, потом потянулся и закрыл люк за собою – снизу к петле привязана была веревка.

Пламя скудно озаряло каменные низкие своды – чтобы идти вперед, Трисмегисту приходилось наклонять голову. Подземный ход полого спускался вниз, огонек свечи дергался и плясал, освещая пятнистые стены с замерзшими водяными потеками. «Оттает по весне – и опять будет здесь у нас не катакомба, а водопровод» - озаботился одинокий путник. Дорога повернула, потолки сделались повыше, в стенах появились крошечные зарешеченные окошки. Такие окошки означали, что дорога проходит под землею неподалеку от подвалов Лефортовского дворца, нынешней царской резиденции. Тот, к кому шел Трисмегист – господин по прозвищу Виконт, смотрящий за московскими татями – предпочитал обитать неподалеку от действующей власти, держать, так сказать, руку на пульсе. Да и там, где золото – там всегда и золотоискатели.

Дорогу Ивану заступил было близнец тех двоих, оставшихся наверху, но узнал его и кивнул приветливо.

- Где батюшка, в кабинете? – спросил Трисмегист, и толстяк кивнул еще раз. Все охранники Виконта были как на подбор – высоченные, толстенные, без языка и неграмотные. Иван часто думал – такие они тупые, как кажутся, или придуриваются?

Иван свернул в проем перед очередной решеточкой и очутился в маленькой комнате. Здесь горел целый шандал, и за столом сидел человек – перед раскрытой бухгалтерской книгой.

- Вот ты, Иван, слышал прежде о монахе Луке Пачоли? – не поднимая от книги глаз, произнес человек задумчиво – говорил он размеренно и чисто, как грамотный, - Кабы не сей монашек, не было бы порядка в счетном деле. А так – лепота!

- Здравствуй, Виконт, - поздоровался Трисмегист, - Что, счетовода нового завел?

- Заведешь тут, веры нет никому, - Виконт поднял голову от книги, - Сам считаю. А Лука этот – он способ придумал, как доход с расходом ловко свести.

Виконт одет был по-русски, но выбрит гладко, по немецкому обычаю. Длинные волосы его, сивые и жидкие, расчесаны были на пробор, как у попа. Черты лица – остры и резки, в углах рта лежали темные волевые складки, а зеленые глаза зато – добрые-добрые, в лучиках морщин – потому, наверное, что душегубец знатный был тот Виконт, и один из первых московских татей.

- Я задаток принес за часовню, - Трисмегист подбросил в ладони тугой княгинин кошелек, - Только вот что – господа ведь не полезут в часовню через люк, как я. Зады замарают.

- Это не беда. У меня для господ проделан отдельный вход, из палат арестованного Дрыкина, помнишь такого злодея-купца? Палаты дрыкинские опечатаны стоят, но при желании войти всегда можно. И вход там хороший, даже головы наклонять почти не нужно. Я тебя проведу через него – увидишь.

- Так пойдем смотреть владения, батюшка, - Трисмегист положил кошелек на стол. В руки давать – то дурная примета. Виконт раскрыл кошель, пересчитал и вдруг широко улыбнулся:

- Самое дорогое – глупость человеческая. Ведь верно, Трисмегист?

Зубы у Виконта были господские – очень ровные, но землистого цвета, вставленные от покойников. Иван засмотрелся на эти вставные зубы, потом опомнился, кивнул.