Сергей Покровский - Охотники на мамонтов [сборник]

К вечеру старик вышел было на улицу. Он прошёл на край посёлка поглядеть в ту сторону, куда так недавно уходил Урхату вместе с близнецами. Но тут он почувствовал ещё острее своё одиночество. Женщины отворачивались. Мужчины, завидев его издали, поворачивались спиной и уходили. Девушки подталкивали друг друга локтями и шептались.

Два старика, сидевшие у домов, низко опустили лица и старались на него не смотреть. Один даже зажмурился, а потом закрылся ладонью.

В стороне, позади хижин, заметил он близнецов и с ними вместе сыновей Карася. Они сдирали шкуру с медведя и собирались его потрошить. Тут же стоял и его внук Гарру.

— И он с ними! — прошептал Пижму.

Сгорбившись, ушёл он домой и больше не показывался.

Вечером старики собрались у Азы. Они не сговаривались — вышло как-то само собой. Им не сиделось дома. Смутная тревога гнала их пойти к кому-нибудь в надежде, что станет, может быть, легче.

Неладно было в Ку-Пио-Су. Тот, кого признавали они старшим, потерял их уважение. Отменить старшинство нельзя, как нельзя было прибавить или убавить себе рост. Старшинство — это не должность. Пижму продолжал оставаться старшим, несмотря ни на что. Но в этом-то и была беда. Старший, потерявший уважение, превращался в ничто. Община теряла свою голову.

Перед костром Азы сидели старики на полу и молчали. Только изредка перекидывались они словами и умолкали опять.

О чём было говорить?

Словами испорченного дела не поправишь. Надо было действовать, но в том-то и дело, что никто не знал как.

Нет головы. Кто защитит Ку-Пио-Су, когда придёт беда?

Аза тоже молчал. Он только иногда насмешливо посматривал на сокрушённых собеседников. Больше половины их чувствовали себя неладно, потому что недавно ещё дружили с Пижму.

Впрочем, Аза не только молчал. Его руки были заняты рукоделием. Перед ним на нарах лежало двадцать огромных когтей убитого медведя. Уоми просверлил их насквозь кремнёвым шилом, Азе оставалось только их подвязать. Он брал их по очереди и продевал в каждое по короткому сухожилию. Потом взял крепкий, но тонкий ремень, примерил на себе в виде широкого ошейника и начал привязывать к нему когти. Навязывал не как попало: самые крупные когти — в середину, самые мелкие — по краям ожерелья. Центр оставался свободным. Сюда предполагалось навязать четыре клыка, выдернутые из медвежьей пасти.

Когда ожерелье было закончено, Аза весело взглянул на свою работу, поднялся с постели, и глаза его сверкнули.

— Старики, — раздался его добрый голос, — вот медвежье ожерелье! Уоми добыл эти когти и эти зубы. Вот кто защитник Ку-Пио-Су! Уоми, сын Великого Дабу!..

На другой день, несмотря на мороз, всё Ку-Пио-Су пировало. На большом костре, горевшем перед домом, женщины обжаривали надетые на палки куски медвежьего мяса. Слои толстого подкожного жира топились в глиняных горшках на выгребенных из-под костра углях.

Но вот мясо изжарилось, и женщины начали сзывать всех на пир. Они звонко кричали:

— Есть! Есть! Есть!..

Из всех домов стали вылезать и не спеша подходить к костру люди. Каждый получал свою порцию. Двадцатипудовым медведем можно было досыта накормить весь посёлок.

Только Пижму никто не позвал. По обычаю, если старший не мог сам по болезни прийти на пир, лучший кусок всё-таки подносили ему. Обыкновенно для этого посылали молодых женщин, по одной от каждого дома.

На этот раз никто не соглашался отнести мясо.

Наконец позвали Кунью, и старшая сноха Пижму подала ей палку с нацепленным на неё куском жаркого.

— Отнеси деду! — приказала она.

Кунья вспыхнула, и протянутая было рука опустилась вновь.

— Не пойду! — сказала она.

Насилу её уговорили.

Кунья пошла неохотно, останавливалась в растерянности на дороге и наконец, собравшись с духом, вошла в дом.

— Дед, прислали тебе!

Она протянула ему обжаренный кусок.

Пижму не сразу понял.

— Кто прислал? — спросил он, нахмурив брови и беря мясо.

— Все. Празднуют они.

Пижму нахмурился ещё больше:

— Что же, кроме тебя, некого было прислать?

— Некого, — чуть слышно шепнула Кунья.

— Что празднуют? Откуда мясо?

— Медвежатина, — шепнула Кунья. — Уоми убил.

Тут только понял старик стыд своего положения. Весь посёлок празднует победу его врага, а ему, как последнему человеку, присылают подачку.

Пижму побелел от злобы и вдруг поднялся во весь свой огромный рост.

— Вон! — закричал он не своим голосом, и кусок мяса вместе с палкой полетел в голову девушки. — Убью! — рычал он, рассвирепев ещё больше оттого, что Кунья успела увернуться.

Он вскочил на нары и сорвал со стены висевшее там копьё.

Кунья бросилась в сени и опрометью выбежала вон.

Она слышала, как брякнуло в стену копьё и как яростно гремел сзади голос деда:

— Ступай к своему Уоми! Убью, если вернёшься!

Кунья в ужасе мчалась через весь посёлок. Ей казалось, что дед гонится за ней по пятам.

Только у хижины Азы она оглянулась. Деда не было видно.

Дрожа как в лихорадке, вбежала она в дом и с рыданием бросилась к Гунде.

— Убьёт! Убьёт! — кричала она. — Сейчас придёт сюда!

— Кто убьёт? Что ты? — спрашивала Гунда.

— Дед! Пижму! Убить хочет!

— За что убить?

— За медвежатину. Меня послали. Я принесла, а он копьём. Пролетело мимо…

Тут только стала понимать Гунда, что именно произошло.

— Не нужно было посылать, — сказала она. — Он думает — над ним смеются.

— Зверь он! Зверь! — всхлипывала девушка.

Гунда как могла успокаивала Кунью.

— Стой, я посмотрю, — сказала она, выглянула наружу и сейчас же крикнула ещё из сеней: — Нет его! Не выходил.

— Не придёт сюда, — раздался голос Азы. — Побоится. Уоми не даст обидеть.

Кунья понемногу стала приходить в себя. Она глубоко вздохнула и благодарно взглянула на белого как лунь Азу. По сравнению со страшным дедом он казался ей таким добрым, несмотря на свои свирепые брови.

Гости и хозяева сидели вперемешку. Ели молча, медленно откусывая мясо маленькими кусочками.

Кунья сидела в стороне и, как будто забывшись, молча глядела на Уоми.

— Кунья, что же ты не ешь? — спросили её.

Кунья вздрогнула и стала плакать.

Гунда рассказала, что дед её выгнал и бросил в неё копьём.

Кунья вдруг громко заголосила:

— Не пойду, не пойду к деду! Сказал — убью!

Все стали её утешать. Гунда убеждала её не бояться. Старик сегодня сердится, а завтра забудет.

Кунья ничего не хотела слушать.

Выгнав из дому внучку, Пижму, шатаясь, вернулся к своему ложу. Дикая вспышка обессилила его. Бешенство сменилось унынием.

Тяжело дыша и хватаясь рукой за грудь, с усилием взобрался он на нары и тяжело упал на меховую постель.