Луи Буссенар - Избранные произведения. III том [компиляция]

Все трое носят одинаковые куртки и штаны из желтоватой кожи. Это платье исцарапано колючками и покрыто пятнами жира и крови — крови людей и животных. Все три гиганта поразительно похожи друг на Друга. Однако благодаря некоторым неизгладимым особым приметам, которые имеют двое из них, спутать их невозможно. Эти особые приметы — последствия страшной борьбы, на которую намекал субъект, называемый Клаасом.

Корнелис — кривой. Вместо левого глаза у него страшный, лилового цвета шрам, по-видимому полученный от выстрела в упор из мушкета.

У Питера на голове, от бровей до темени, тоже великолепный рубец, проложенный, как пробор, посередине головы и делящий шевелюру на две абсолютно симметричные части. Вид этого рубца наводит на мысль о добром клинке и твердой руке, но также и о черепной коробке, не боящейся испытаний.

Несколько слов, оброненных Клаасом в минуту дурного настроения, заставляют предположить, что к этим двум шедеврам пластической хирургии причастен Альбер де Вильрож. Все трое сидят молча: они ждут возвращения своего разведчика. Внезапно и одновременно, с точностью в движениях, которая восхитила бы прусского капрала, они хватают рога, откупоривают их, высоко поднимают и льют себе прямо в глотку, глухо урча, как урчат звери, утоляющие жажду.

Их товарищ появился в эту минуту как из-под земли. Его появление казалось чудом. Несмотря на всю обостренную чуткость этих детей природы, ни один не слышал его приближения.

— Эге, ваше преподобие! — громко смеясь, воскликнул кривой Корнелис. — Откуда вы взялись? Правда, у меня всего один глаз, но он видит хорошо, а уж слух у меня лучше, чем у любого кафра…

Гримаса, которая могла бы сойти за улыбку, прорезала на секунду лицо вошедшего, затем оно снова превратилось в непроницаемую и мрачную маску. Этот человек представлял поразительный контраст со своими тремя товарищами. Если в них можно было с первого же взгляда узнать буров, то у этого все черты выдавали уроженца метрополии.

Он был так худ и тощ, что в холодную погоду у него, должно быть, мерзли кости. Он походил на глисту и вряд ли весил больше ста фунтов. Помятый сюртук и штаны орехового цвета лишь подчеркивали его страшную худобу.

Это облачение казалось тем более странным и смешным в здешних местах, что его дополнял высокий цилиндр. Но уж зато всякая охота шутить пропадала при виде его стальных серых глаз, мрачно смотрящих из двух дырочек, его безбородого лица, изрезанного морщинами, его застывшего оскала. Закрытый рот, как будто лишенный губ, изобличал холодную и неумолимую жестокость, а большие волосатые уши придавали этой унылой физиономии выражение одновременно и зловещее и комичное.

Ничего не ответив Корнелису, он щелкнул пальцами. Звук был похож на треск кастаньет.

— Ничего, — сказал он тихо, как бы приглушенным голосом, — можно говорить. На прииске Нельсонс-Фонтейн все спокойно. У нас еще два часа впереди до рассвета. Больше чем нам нужно.

— Нас никто не слышит?

— Ну вот еще! — беспечно ответил тот. — Какой же это черт продерется сюда через три ряда колючих кустов, которые охраняют нашу хижину? Кто найдет проход, по которому вы сами с трудом пробрались? И наконец, кому придет в голову, что бедный священник встречается с тремя самыми опасными бандитами? Не будем тратить время попусту. Говорите, Клаас. Опишите нам всю вашу экспедицию, не пропустите ничего. Я хочу все знать. Наша безопасность и охрана нашего будущего богатства требуют доверия.

— Золотые слова, ваше преподобие! Перехожу к делу. Не стоит, я думаю, повторять вам, что мы не имеем средств. Вы знаете не хуже меня, что дела идут из рук вон плохо и что нашему маленькому предприятию грозит безработица, и на довольно неопределенный срок. Не то чтобы алмазов стали добывать меньше, — напротив. Но искатели стали осторожны. Маклеры вооружены до зубов и в одиночку не ходят, а полицейские удвоили бдительность. Все боятся, товар вывозится под необычайной охраной. О том, чтобы захватить эти волшебные камешки силой, и думать нечего. Точно так же нечего думать и о том, чтобы как-нибудь хитростью пробраться на склад: тебя схватят тотчас же и предадут суду Линча без промедления.

— Клаас, брат мой, вы говорите, как с амвона!

— Тише! — резко оборвал оратор. — Не сбивайте меня, иначе я потеряю нить. Дело в том, что мы сами виноваты. Мы забыли меру. Не так ли, ваше преподобие? Если бы не вы, мы бы уже давно болтались на хорошо намыленных пеньковых веревках. Но вы, старый мошенник, вы — наше провидение. Только благодаря вам знали мы день за днем, час за часом, что делается на прииске. Это вы указывали нам, какие дела можно сделать и когда именно. Вам помогало ваше звание священнослужителя, которое вы себе так смело присвоили. К тому же вы выполняли ваши духовные функции с такой ловкостью, что ни один черт не узнал бы в этом слуге божьем одного из самых отъявленных мерзавцев Западной Европы.

— Потом! — перебил его преподобие, внутренне польщенный этим признанием его заслуг.

— Просто я хотел отдать дань почтения тому, кто руководил нами до сих пор и чьи удачно выполненные замыслы принесли нам благосостояние…

— Увы, оно непрочно, это благосостояние! Не будь вы самые горькие пьяницы и самые отчаянные картежники во всей колонии, вы бы теперь были богаты, как лорды…

— А вы? Если бы вы не соединяли в вашей священной особе все пороки, какие вы приписываете нам, и еще много других, вы бы теперь были не бедней самого губернатора.

— Что ж делать, — возразил его преподобие, — человек — создание несовершенное. Потому-то мы и остались без гроша и без видов на будущее.

— А у меня есть план! Вы уже знаете, что я прибыл из Кейптауна, где договорился относительно результатов нашей последней операции. Гроши. Но случай привел меня в гостиницу, где остановился мистер Смитсон с дочерью и зятем. Не могу описать, какое впечатление произвела на меня эта женщина! Она является мне во сне. Сильное впечатление произвел на меня и этот человек, этот француз де Вильрож. Я ненавижу его больше, чем кого бы то ни было на свете. Ах, с каким удовольствием пошарил бы я кинжалом у него в груди!

— Клаас, брат мой, вы мельчаете.

— Скоро вы увидите, мельчаю ли я и настолько ли меня ослепили две страсти — любовь и ненависть, — чтобы я забыл интересы Похитителей бриллиантов. Ни мистер Смитсон, ни его родные даже не подозревали, что я нахожусь рядом с ними. А я сумел следить за каждым их шагом, я жил их жизнью, я проник в их тайны. Я, грубиян, белый дикарь, который как будто только на то и годится, чтобы выследить гиппопотама, я чувствовал себя в большом городе так же привольно, как в здешних пустынях.

— Наконец-то! Слава богу!