Люси Уорсли - Чисто британское убийство. Удивительная история национальной одержимости

В настоящее время совершенно очевидно, что «искусство» убивать, каким предстает оно в театре, песнях, рассказах, романах и газетных статьях, отражает подспудные страхи общества перед темными его задворками. Рэтклиффские убийства были сопряжены со страхом перед разрастанием городов, угрозой проникновения чуждого уклада и злодеяниями хищника-отщепенца на плохо освещенных окраинных улицах. Но по мере того как шел и мужал век девятнадцатый, убийство получило распространение уже и в среде городской буржуазии. Изобретение разных видов ядов и возникновение таких сфер деятельности, как, например, страхование жизни, предоставляли широкие возможности (и новые мотивы) для совершения преступлений. Шерлока Холмса мы привычно рисуем себе в свете газовых фонарей и ассоциируем с двухколесными экипажами и притонами курильщиков опиума, в то время как множество раз дела, которыми он занимался, вписывали его фигуру в антураж Лезерхеда, Эшера или Оксшота, усадеб, именовавшихся «Глициниевая сторожка», «Чилтернская мыза» или «Мирты», и, чтобы раскрыть преступление, ему нередко требовалось покинуть Бейкер-стрит и Лондон и отправиться в провинцию на поезде.

В начале XIX века убийцы из среды зажиточного сословия могли рассчитывать на то, что почтение, испытываемое властями к самому их статусу, убережет их и от закона. Но Викторианская эпоха все чаще видит убийц — мужчин и женщин из средних слоев общества — пойманными и изобличенными. И чем дальше, тем больше именно они — так заботящиеся о том, чтобы сохранить видимость респектабельности, — становятся героями произведений Агаты Кристи, Дороти Ли Сэйерс, Марджери Аллингем, Найо Марш и других великих создателей детективов начала XX столетия.

Их мир — это патриархальный и упорядоченный уклад загородных усадеб и коттеджей, населенных читателями The Daily Mail . В почву этого узкого мирка творцы золотого века детектива бросали семена страсти и насилия. На сцену этого легкого чтива, расходившегося тиражами в десятки тысяч экземпляров, выходил герой-сыщик; он убирал с глаз долой труп, раскрывал тайну преступления, наказывал зло и старательно подчищал и сводил на нет все нестыковки. В годы, последовавшие за Первой мировой, читателям требовались сюжеты скорее усыпляющие, умиротворяющие, нежели будоражащие, — испытывать ужас люди не желали и в дополнительных стимулах для этого не нуждались.

Но в 1939 году проницательные старые дамы, разрешающие все загадки в домах викариев, стали казаться публике какими-то уж чересчур уютно-пресными. Грэм Грин с его прозрениями и пристальным вглядыванием в психику убийцы и отчаянно смелый Джеймс Бонд превратили героинь детективов прежних лет в нечто старомодное, наподобие старых калош. Детективы старого образца еще ковыляют по страницам романов, но после Второй мировой войны их совершенно затмили куда менее приятные, более жесткие и энергичные их коллеги.

В наши дни, хотя каждая третья проданная книга все еще детектив, публика смотрит на такого рода литературу как на что-то вторичное, низкопробное и презирает ее за упрощенность содержания, где добро всегда торжествует над злом. И все же незамысловатый жанр детектива несет и положительную нагрузку, приучая простой рабочий люд находить удовольствие в чтении. При всем отсутствии особых художественных достоинств популярность детективов, книг об убийствах наглядно демонстрирует: то, что публика полагает необходимым читать, и то, что она читает в действительности, — это разные вещи.

В самую идею запретного удовольствия проникла Дороти Ли Сэйерс, чистосердечно признавшись еще перед войной: «Похоже, смерть для англосаксов — источник самого большого удовольствия, забавляющий их сильнее всех прочих тем». После трудного рабочего дня, сунув ноги в шлепанцы, можно немного расслабиться… и вот уже двести лет тема убийства дарит читателям комфорт и возможность релаксации. Попробуем понять, почему это так.

Во время своей поездки в Лондон в 1804 году студент Вустерского колледжа Оксфордского университета мучился «ревматической» головной болью, вызванной, как он полагал, тем, что он лег спать, не высушив волосы. Страдая подобным образом уже дней двадцать кряду, он случайно встретил на улице знакомого по колледжу, который и посоветовал ему полечиться опиумом.

До конца жизни с особой четкостью и ясностью помнились Томасу Де Квинси восхитительные перемены, последовавшие за случайной встречей, произошедшей в серый и промозглый день в конце той недели. Хотя тогда он этого и не понял, но его недуг, случайная встреча с приятелем и обычный, ничего не значащий, между делом, разговор стали поворотным пунктом, изменившим весь ход его существования.

День был воскресный, слякотный и безотрадный. Направляясь домой по Оксфорд-стрит мимо «величавого пантеона» (как мило охарактеризовал мистер Вордсворт сие внушительное здание), я заметил вблизи аптекарскую лавку. Аптекарь — этот невольный податель небесных благ и даритель наслаждений! — словно вторя пасмурной погоде, вид имел досадливо-скучливый, что и неудивительно для человека его профессии в воскресенье, и, когда я спросил у него опийной настойки, он с совершенным безразличием и хладнокровием дал мне ее вместе со сдачей, вдобавок достав из деревянного ящичка и протянув мне нечто, весьма похожее на медную монетку достоинством в полпенни.

Как и множество его современников, Де Квинси восторгался поэзией Уильяма Вордсворта, отсюда и отсылка к «пантеону» — известному дому ассамблей на Оксфорд-стрит. Кто мог догадаться о собственных литературных устремлениях Де Квинси в тот день первого соприкосновения писателя с опиумом!

Проходили месяцы, и студент все чаще отрывался от университетских штудий ради того, чтобы съездить в столицу и побаловаться наркотиком. Прогулки по лондонским улицам и посещения оперы делались еще увлекательнее после принятия дозы, с легкостью приобретаемой в любой аптеке. Нередко он ловил себя на том, что кружит по городу, не смущаясь расстояниями, ибо «приверженный опиуму в счастливом наитии своем времени не замечает и к бегу его равнодушен». Неизбежны были случаи, когда он терялся, не понимая, где находится, но это скорее забавляло, чем огорчало его. В эти веселые первые дни нового его увлечения он еще держал себя в руках и отдавал себе отчет в своих действиях. «Я положил за правило заранее определять, как часто за тот или иной период могу дать себе волю и пуститься в загул, прибегнув к опиуму. Случалось это не чаще чем раз в три недели, ибо в то время, в отличие от последующего, я еще не позволял себе встречать каждый день «рюмкой лауданума — темного, теплого и не подслащенного сахаром».