Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя

Вместе с тем эта комедия послужила признанием и для Августа, и для меня. Я придумала эту историю с уроками музыки с единственной целью вернуть его к нам. А обзаведясь столь смехотворным предметом, он показал, что больше мечтал о нашей близости, чем о преподавании искусства, которое, так или иначе, было ему совершенно незнакомо.

Однако сколько бы радости ни приносили Августу эти часы, он продолжал вести себя довольно отстраненно, даже когда мать оставляла нас наедине, — а я знала, что она следила снаружи, чтобы ни один незваный визитер нас не застал. Я этому не очень удивлялась. Будучи ссыльным, думала я, он должен опасаться слишком близкого общения с дочерью человека, от которого зависит его жизнь. Я собрала все свое мужество и постаралась разрушить стену, которая нас разделяла.

Но что предпринять неопытной девушке, которой правила благопристойности, даже в самом диком краю, предписывают сдержанность, мало совместимую с признанием, которого я жаждала?

Я все чаще прибегала к заговорщицкому смеху, кокетству, вроде бы случайным целомудренным прикосновениям — например, когда мои неловкие пальцы, направляемые учителем музыки, оказывались в его ладони, чтобы щипнуть струну из собачьих кишок…

Потом, на очередном занятии, я сделала вид, что очень взволнована.

— Дорогой Август, — сказала я в то утро, — отложите инструмент, прошу вас. Нам нужно поговорить. Надеюсь, моя откровенность вас не заденет. В двух словах: мне кажется, что наши отношения не остались кое для кого незамеченными, и у меня есть основания для беспокойства.

— Что вы хотите сказать?

— Что мы довольно близки, и некоторые могут сделать вывод, что…

— Вы желаете, чтобы мы реже встречались? — предположил Август с наивной улыбкой.

— Нет! Конечно же нет, — ответила я слишком поспешно.

Эта торопливость, как бы неосторожна она ни была, все-таки сдвинула дело с мертвой точки. Я пошла чуть дальше в своем признании.

— По правде говоря, — продолжила я, опустив глаза, — я испытываю живейшее удовольствие от наших встреч. Ошибаюсь ли я, полагая, что это отчасти и ваше чувство?

Я сопроводила вопрос робким взглядом.

— Безусловно, не ошибаетесь, Афанасия. Наши встречи приятны и мне.

Я надеялась на большее, но он ограничился этим и замолчал. Мы обменялись широкими, немного вымученными улыбками. Я ожидала, что он возьмет меня за руку, но он ничего такого не сделал. Мне пришлось продолжить. У меня было ощущение, что я бросилась в колючие заросли и выбраться могу, только забравшись еще глубже.

— Прежде чем узнать, — добавила я, — следует ли мне тревожиться из-за такой взаимной привязанности, я должна, на мой взгляд, спросить вас… кто вы.

— Кто я? Но вы же знаете всю мою жизнь, — ответил он просто, словно решив сделать мою задачу как можно трудней.

— Я знаю ее… но не всю.

— А что именно вам осталось узнать?

Я уже готова была впасть в отчаяние и отказаться от своих намерений, но он вдруг пришел мне на помощь:

— Вы, конечно, хотели бы спросить, не связан ли я какими-либо обязательствами?

Я кивнула и с трудом сглотнула. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы выслушать ответ.

— Так вот, нет, мадмуазель, — заявил он порывисто. — Я не женат и свободен в своих обязательствах.

После этих слов повисла тишина. Между нами не было ни сговора, ни смущения, только ожидание чего-то — во всяком случае, для меня.

Мы сидели очень близко друг к другу. Я чувствовала его дыхание на своей руке, которая лежала на костяной станине нашей арфы-сообщницы. Как в это мгновение я повернула лицо? Иногда целомудренное движение девушки так похоже на провокацию… Так или иначе, я чуть наклонила голову с полуприкрытыми глазами, и наши губы оказались так близко, что ему даже не пришлось податься вперед, чтобы коснуться их поцелуем.

Так все и случилось, и до сегодняшнего дня ни один из нас не может сказать, по чьей инициативе было сделано то первое движение, после которого наши отношения покинули сферу мечтаний.

На самом деле неискушенная девица, которой я была, понятия не имела, что такое поцелуй. Родители при мне никогда не целовались и даже не держались за руки. Будь я более сведуща, я бы поняла, насколько сам поцелуй был робким и все еще невинным. Зная об этом совсем немного и черпая это немногое из прочитанных романов, я искренне верила, что мы пересекли невидимую границу, которая навсегда связала нас. Короче говоря, я сочла, что мы обручены.

Я думала, что эта близость повлияет на наши отношения и придаст Августу храбрости, в свою очередь, сделать признание. Но нет, ничего подобного я так и не дождалась. Однако приходил он ежедневно. Так называемый урок музыки отныне превратился в беспорядочный разговор обо всем на свете. Особенно он любил поговорить о философии. Я отметила его пристрастие к абстрактным идеям и сложным текстам. Я восхищалась его познаниями и извлекала из них пользу. Бывало, что в глубине души его метафизические и моральные представления казались мне немного сухими. Я предпочитала им романы и картины, почерпнутые в самой жизни. В наших подходах было нечто несовместимое. Возможно, мой воспитанный романами вкус объяснялся возрастом и полом. Такое толкование казалось мне вполне приемлемым, пока я не узнала, что один и тот же человек, знаменитый Жан-Жак Руссо, мог написать такое чудо чувствительности, как «Новая Элоиза», и абстрактные тексты о законах, политике и обществе, которые Август зачитывал мне с непонятным для меня восторгом.

Я пыталась наводящими вопросами подтолкнуть его к выражению своих чувств и к тем упоительным переживаниям, примером которых служили мне романы.

Он поддавался с трудом.

Разумеется, ему случалось в моменты особенной близости шептать мне более нежные слова и заверять в своей привязанности ко мне. Он даже иногда касался губами моей руки и гладил запястья. Однако дальше он не заходил, оставаясь в рамках, предписываемых благородному человеку. Сначала я была ему признательна за такую сдержанность. Потом столь малая настойчивость породила во мне нетерпение. Я была одновременно счастлива тем уважением, которое он мне выказывал, и разочарована тем, что мне не приходилось более энергично отстаивать свою добродетель.

Я страшно корила себя за такие капризы. Мне было ясно, что неловкость Августа объясняется тем, что его смущает положение заключенного. Моя любовь была так глубока, что я то и дело спрашивала себя, настолько ли глубоко и его чувство. Во мне жило тайное убеждение, что он меня любит. Он будет вынужден сдерживаться, говорила я себе, пока не станет свободным. Я могла притворяться, что забыла о его положении узника, но над ним оно довлело ежесекундно, запрещая давать волю сердечным порывам.