Жан-Кристоф Руфин - Кругосветное путешествие короля Соболя [калибрятина]

– Особенность философов в том, – доверительно сообщил он мне с явной ностальгией по тем временам, – что стоит тебе познакомиться с одним из них, как узнаешь всех.

Первым, кто ему встретился, был юноша его лет, наделенный скорее усердием, чем талантом, работавший у д’Аламбера [9]в «Энциклопедии». Через него он познакомился с его хозяином, а тот представил его Дидро. Дома у последнего проходили шумные и всегда веселые собрания, где много говорили и где появлялись люди, чьи имена он сообщил мне с тем почтением, с каким священники упоминают лишь святых и мучеников: Руссо, Гольбах [10], Гримм [11], Юм [12]и тот самый аббат де Кондильяк, к которому он питал столь глубокое уважение.

Я понял, что Башле играл в этом кругу роль скромного, но восторженного слушателя. Бедность, настигшая его после разрыва с родителями, вынуждала юношу браться за самую разную работу, что порой мешало учебе. Но он не пренебрегал никаким делом, поскольку любое из них позволяло расширить познания о мире. Он переписывал ноты, продавал вафельные трубочки и даже служил лакеем в гостинице в предместье Сен-Жермен. К счастью, друзья-философы помогали ему отыскивать работу, более подходящую для его талантов и знаний. В качестве секретаря французского дипломата он побывал в Пруссии. Потом был воспитателем дочек мелкопоместного австрийского дворянина. Когда те вышли замуж, он оказался безработным, и кто-то сообщил ему, что мой отец ищет учителя французского языка.

– Само Провидение привело вас к нам, – сказал я ему однажды.

– Провидения не существует! – гневно возразил он. – Никогда не следует доверяться так называемым высшим силам. Человек должен сам определять свою судьбу, и никто не сделает это за него.

Он, свято веривший в благодетельные свойства диалога и обучавший меня только в форме приятных бесед, не смог сдержаться, когда я упомянул о Провидении. В дальнейшем я остерегался произносить при нем это слово.

В тот же день после полудня мы читали «Кандида» [13]. Эту книгу, как и «Трактат об ощущениях» [14], «Рассуждение о неравенстве» [15]или «Письмо слепым» [16], мы и не надеялись найти в библиотеке замка. К счастью, Башле привез ее в своем маленьком чемоданчике.

* * *

Мало сказать, что я восхищался своим французским наставником. Я любил его. Он открыл мне мир и заставил осознать необходимость открывать его снова и снова. Он первый отнесся ко мне как к человеческому существу и даже как к равному. Он поделился со мной знаниями и научил пользоваться языком, на котором было создано столько гениальных произведений.

Но у этого восхищения был предел, и он немало меня смущал. Коротко я сказал бы так: если своим преподаванием Башле прививал мне вкус к жизни, то от собственной жизни он получал вовсе не так много, как можно было предполагать. Он пребывал в самой мрачной бедности и свыкся с ней. Я замечал его дырявые чулки, которые он сам штопал, потертую одежду, которую скромный заработок не позволял обновить, пожелтевшее белье. Я мужал и находился в том возрасте, когда тело меняется, так что в скором времени перерос наставника. Его хрупкие члены, лиловый оттенок кожи и одышка во время ходьбы отнюдь не сближали нас, как в бытность мою ребенком, а скорее вызывали жалость. Мне было немного неловко перед ним за доставшуюся от предков кровь, которая наполняла все мое существо силой, влечениями и отвагой, коих ему так отчаянно не хватало. По сути, он был жертвой собственной системы. Обучая меня тому, что есть мир, внушая надежду насладиться его красотами и стремление к испытаниям, он пробудил во мне порывы, которые сам никоим образом не воплощал. Полагаю, он чувствовал это и не питал никаких иллюзий. Он видел, как я поглощал обильные блюда, приготовленные нашими поварами. Ему было трудно угнаться за мной во время наших деревенских вылазок. Он перехватывал мои вожделеющие взгляды, когда нам случалось встретить легко одетых девушек, погоняющих стадо с хворостиной в руке и дорожной пылью на босых ногах. Я знал, что он знает. И тем не менее, любя его и опасаясь нанести ему обиду, я скрывал, какое удовольствие получаю от физических упражнений, к которым меня приучил отец.

Ибо в тот день, когда он заметил у меня волоски, пробивающиеся над верхней губой, он потребовал, чтобы параллельно с обучением у Башле я проходил военную подготовку. Такова была традиция для юношей в нашей семье. Поначалу я решил, что меня эта участь минует в силу того презрения, которое питал ко мне отец. Но то ли он все же вынужден был признать, что, наставляемый Башле, я добился определенных успехов, и проникся кое-каким уважением к моей персоне, то ли просто ждал моих тринадцати лет и физического созревания, чтобы начать подготовку, отец в конце концов велел учителю фехтования приступить к занятиям.

Утренние часы оставались в распоряжении Башле, но послеполуденное время было отведено упражнениям со шпагой, верховой езде, а иногда даже участию в имитациях боя, которыми отец руководил лично. Он составил из своих людей маленькую армию. У зависящих от него крестьян не было выбора, кроме как выстроиться рядами с копьями или вилами в руках и исполнять приказы, которые он выкрикивал своим зычным голосом.

Никогда я не думал, что эти игры станут для меня таким великолепным развлечением. Я любил скачку галопом, рискованные прыжки на лошади через уложенные на большом дворе стволы, опасную игру в сабельный бой. А когда отец для одного из упражнений велел мне надеть форму драгуна, сшитую будто специально на меня, я удивился тому счастью, которое испытал, застегивая на груди жесткую ткань, покрытую вышивкой и галунами.

Как мне было объяснить Башле, что я испытывал столь же большое удовольствие, хоть и совершенно иной природы, от наших с ним занятий, выучивая наизусть многостраничные отрывки из Жан-Жака Руссо, воспроизводя чудесные звуки французского языка, которым теперь свободно владел? Я притворялся, что отношусь к военной муштре как к неприятной обязанности. Башле улыбался; думаю, мое лицемерие не могло его обмануть. В общем, оно его даже устраивало. На его взгляд, оно доказывало, что он научил меня главному: не давать воли своим страстям. Увы, тут он ошибался. С этой точки зрения его назидания пропали втуне. Я никогда не мог предпринять что бы то ни было, не загоревшись всем сердцем и не отдавая всего себя целиком. И, несмотря на все мое к нему уважение, признаюсь, что ничуть об этом не сожалею.

В то время во взгляде Башле появилась, как я теперь вспоминаю, грусть, глубины которой я тогда не смог оценить. Сегодня я уверен, что он увидел близкий конец нашей связи гораздо раньше меня. В той пылкости, с какой я предавался тренировкам, его огорчало понимание того, к чему ведет мое неизбежное взросление и мужание. И действительно, ожидаемая им буря грянула еще до наступления осени. Башле прожил с нами около трех лет.