Егор Иванов - Вместе с Россией

Велено хранить радиомолчание. Сигнальщик с крейсера семафорит флажками приказ командира: «Миноносцам возвращаться в базу». Малютки поворачивают назад, а тяжелая громада крейсера со скоростью 19 узлов удаляется в одиночестве в штормующее море. Его курс лежит пока вдоль Оркнейских островов.

…В маленькой прибрежной деревушке Бирзай, на северо-востоке самого большого острова группы, еще полно народу на площади, обращенной к морю. Несмотря на свежий бриз, десятки рыбаков и их жены коротают вечер в разговорах и в созерцании крейсера, величественно проходящего милях в трех от берега. До темноты еще очень далеко — в июне ночь в этих широтах длится всего два часа.

Крейсер начинает удаляться. Время семь с половиной вечера. Вдруг на корабле появляется яркая вспышка, ветер доносит грохот взрыва. Еще одна вспышка, еще один взрыв…

…Когда раздался первый взрыв где-то в недрах крейсера, лорд Китченер в каюте беседовал со своими экспертами по вооружению и снабжению. Словно огромный молот стукнул по кораблю. Затем еще удар, в каюте погас свет. Фельдмаршал вышел на мостик. Он увидел, как командир Севилль командует спустить шлюпки. Десятки матросов облепили тали, пытаются выполнить приказ, но крейсер валит с борта на борт, он теряет ход и делается игрушкой огромных волн. Шлюпки невозможно поднять на тали и спустить на воду.

Китченер, стоя со скрещенными на груди руками, наблюдает за усилиями моряков. Он еще не осознает всей трагичности ситуации и полагает, что выход будет найден.

Корабль начинает медленно погружаться в пучину, люди на палубе в панике. Огромные волны добираются до надстройки, июньская Атлантика обжигающе холодна…

На берегу в деревушке мечутся рыбаки. Кто-то сообщил по телефону на ближайшую спасательную станцию, но моторная лодка из-за сильного волнения выходит только через несколько часов. Она напрасно утюжит тот квадрат моря, в котором произошла катастрофа. На поверхности нет ни обломка, ни лодки, ни следов крейсера и шестисот пятидесяти человек.

Спаслось с корабля только двенадцать. Сначала, когда им удалось сбросить с борта корабля непотопляемый плот и взобраться на него среди бушующих волн, их было четырнадцать. Плот погнало ветром на прибрежные скалы, и двое были так изранены ударами об острые камни, обессилены в борьбе с морем, что к утру скончались. Судьба выживших также оказалась трагичной. Они были доставлены в Тауэр [48]и расстреляны…

«Брусиловский прорыв» состоялся. В плен было взято девятьсот офицеров и сорок тысяч нижних чинов противника, 77 орудий, 134 пулемета… На направлении главного удара фронт неприятеля был прорван на протяжении 70-80 верст и на глубину в 25-30 верст. Ни на одном фронте, в том числе и во Франции, подобного еще не бывало.

Ликование сотрясало Россию: нашелся, наконец, и у нас полководец божьей милостью! В едином порыве объединились думские круги и общественность, земские деятели и офицерство. В Бердичев бурным потоком, заполняя все телеграфные провода, шли поздравления. Одной из первых пришла телеграмма от великого князя Николая Николаевича с Кавказского фронта: «Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю…»

Даже его величество, верховный вождь России, соблаговолил прислать краткое, но внушительное поздравление, которое главкоюз немедленно объявил по всем своим войскам.

Все, в том числе и Ставка, восторгались Луцким прорывом, но на деле Алексеев продолжал саботировать наступление Брусилова. Он не давал ничего сверх ранее обещанного, хотя прекрасно понимал, что сейчас самый момент пустить в прорыв все имеющиеся резервы. Вместе с Алексеевым завистливо молчали главнокомандующие Западным и Северным фронтами Эверт и Куропаткин. Они полностью игнорировали директиву Ставки об общем переходе в наступление. Это уже становилось похоже не на мелочную зависть, а на настоящий заговор.

Новые факты подтверждали подобное предположение. В конце мая Эверт получил разрешение от Алексеева отложить начало главного удара до 4 июня. Брусилов протестовал, но бесполезно. У Эверта и Куропаткина находились все новые и новые причины, якобы препятствующие началу их активных действий. То это были свежие германские части, невесть откуда появившиеся перед их фронтами, то генералам угрожала непогода, то было что-то другое. И у Алексеева, а равно и верховного главнокомандующего, не находилось средств и власти, чтобы призвать к порядку заговорщиков, которые под личиной зависти умело губили плоды всей летней кампании.

Чтобы заставить действовать соседей на своем фланге, Брусилов решился даже на столь необычный шаг, как личное письмо к подчиненному Эверта, командующему 3-й армией Западного фронта генералу Лешу.

«Обращаюсь к вам с совершенно частной личной просьбой в качестве вашего старого боевого сослуживца: помощь вашей армии крайне энергичным наступлением, особенно 31-го корпуса, по обстановке необходима, чтобы продвинуть правый фланг 8-й армии вперед. Убедительно, сердечно прошу быстрей и сильней выполнить эту задачу, без выполнения которой я связан и теряю плоды достигнутого успеха», — писал главкоюз.

Но Эверт и здесь успел навредить общему делу. Он запретил Лешу наступать на Пинском направлении по крайней мере до 4 июня, в то время как германское командование, обеспокоенное развалом австрийского фронта, немедленно начало переброску войск от Вердена и своих резервов, чтобы заткнуть дыру на Луцком и Ковельском направлениях.

Брусилов был крайне возмущен бездействием Ставки, ее потаканием «младенцам в военном деле», как он называл генерала Куропаткина и иже с ним. Он снова решился на беспрецедентный шаг — вежливое по форме, но обвинительное по существу письмо начальнику штаба Ставки, в котором прямо ставил вопрос об измене.

«Глубокоуважаемый Михаил Васильевич! — по-личному обратился Брусилов. — Отказ главкозапа атаковать противника 4 июня ставит вверенный мне фронт в чрезвычайно опасное положение и, может статься, выигранное сражение окажется проигранным. Сделаем все возможное и даже невозможное, но силам человеческим есть предел, потери в войсках весьма значительны, и пополнение необстрелянных молодых солдат и убыль опытных боевых офицеров не может не отозваться на дальнейшем качестве войск. По натуре я скорее оптимист, чем пессимист, но не могу не признать, что положение более чем тяжелое. Войска никак не поймут — да им, конечно, и объяснить нельзя, — почему другие фронты молчат, а я уже получил два анонимных письма с предостережением, что ген.-адъют. Эверт якобы немец и изменник и что нас бросят для проигрыша войны. Не дай бог, чтобы такое убеждение укоренилось в войсках.