Пьер Вебер - Фанфан-Тюльпан

Стража накануне водрузила там крепкий дубовый столб, с верхушки которого спускалось белое полотнище — оно должно было закрывать от глаз осужденного взвод, предназначенный для осуществления казни.

Вскоре раздался гулкий шаг взвода по утрамбованной дороге, ведущей к поляне. Осужденный, эскортируемый полутора десятками кавалеристов под командой корнета, входил на место расстрела. Утро было необыкновенное: солнце осветило деревья ореолом из розового света, утренняя роса поднималась к небу легкой дымкой, которая, как вуаль, затуманивала мрачную группу стрелков в черных галстуках. Птицы щебетали, их пение, как фанфары, возвещало наступление дня и аккомпанировало мерному шагу печального кортежа. Раздалась короткая команда. Взвод выстроился в две шеренги. Первая отвела Фанфана к столбу, вторая, держа оружие к ноге, ждала команды стрелять.

Молодой человек четким шагом, как на параде, промаршировал прямо к столбу. Выпятив грудь и выпрямившись, он глядел вперед твердым взглядом. Подойдя к столбу, он круто развернулся и, отказавшись от предложения завязать ему глаза, стал ждать, скрестив руки на груди.

Вторая шеренга солдат присоединилась к первой. Офицер, который несколько отошел в сторону от взвода, резко прокричал:

— Равнение налево, в две шеренги становись!

Бек-а-Буар, Брешю, Гро-Помпон, Сигалёз, Брешедан, Касс-Мюзо, ля Гренад, Фенуйяр, Мешонне, ле Зефир, Крок-д'Асье и Пассепуаль произвели построение в две шеренги с необыкновенной точностью.

Люди второй шеренги стали сзади в интервалы между стрелками первой. Все действовали спокойно, как полагалось в такие моменты. Очень внимательный наблюдатель этой мрачной сцены, наверно, заметил бы, что осужденный, как ни странно это выглядело, чуть-чуть улыбался, а солдаты, заряжая ружья и наводя их на цель, делали это с менее суровыми лицами, чем того требовали обстоятельства.

Офицер достал и поднял саблю. Две команды подряд резанули воздух:

— Готовьсь! Огонь!

Двенадцать ружейных выстрелов прогремели, раскатясь долгим эхом по округе. Стая голубей взвилась в воздух. Фанфан-Тюльпан рухнул плашмя на землю.

— Нет надобности добивать его выстрелом милосердия, — сказал старый унтер-офицер, подойдя к расстрелянному. — Он получил двенадцать пуль в грудь.

Корнет, который явно выполнял свою миссию с тяжелым сердцем, не стал настаивать. Он уже направился к солдатам, чтобы приказать им разойтись, как вдруг пожилой человек, прямой и стройный, который присутствовал при казни Фанфана, подошел к нему и отсалютовал по-военному. Это был Бравый Вояка.

— Что вы хотите, сударь? — спросил его корнет.

— Я единственный родственник этого несчастного, — сказал старый солдат, — и я пришел попросить у вас, господин корнет, разрешения увезти его тело, чтобы похоронить его на родине.

Корнет, в затруднении, молчал. Все его люди в тревоге не сводили с него глаз.

Бравый Вояка настойчиво продолжал:

— Я понимаю, что эта последняя милость не совсем полагается по правилам, но, господин офицер, разрешите мне напомнить вам, что все же Фанфан-Тюльпан был храбрым солдатом и что он вел себя не так, чтобы заслужить столь печальную судьбу, хотя и не погиб со славой на поле боя.

Корнет продолжал молчать, вопросительно глядя на капитана, тоже присутствовавшего при казни и теперь подошедшего к ним, услышав их разговор. Капитан, который не мог скрыть впечатления, произведенного на него мужеством Фанфана во время казни, вмешался в разговор и сказал:

— Корнет, выполните то, о чем вас просит этот человек.

— Благодарю вас, господа! — ответил Бравый Вояка, не скрывая радости. Он добавил: — Могли бы вы приказать двоим из ваших людей помочь мне немного и перенести его?

— Хорошо!

По знаку корнета Пассепуаль и Бек-а-Буар вышли из рядов и присоединились к Бравому Вояке; они направились к столбу, у подножья которого плашмя лежал Фанфан, уже покрытый большим темным плащом, — об этом успел позаботиться старый солдат. Они вместе подняли тело и, предводительствуемые Бравым Воякой, перенесли его в повозку кузнеца, уже стоявшую в нескольких туазах от них. Лошадь беззаботно паслась, срывая и обгладывая ветки кустарника, обрамляющего площадку.

Корнет отпустил людей, и они ушли в казарму.

— Нелегкая работа! — сказал капитан корнету.

Тот ответил ему, мрачно потупясь:

— Я бы отдал годовое жалованье, чтобы Фанфан-Тюльпан остался в живых!

В это время Бравый Вояка снова уселся на козлы повозки и, погоняя лошадь, поехал через лес. Когда он счел, что расстояние от места казни уже достаточное, и убедился в том, что дорога совершенно безлюдна, он остановил лошадь и, обернувшись к Фанфану, который сохранял неподвижность мертвого тела, лежа в соломе на дне повозки, дрожащим голосом позвал:

— Фанфан, Фанфан, мой малыш!

Плащ начал двигаться, и вот из-под него высунулась растрепанная, вся в соломе, сияющая голова первого кавалера Франции.

— Мой дорогой учитель, мой верный друг!.. — воскликнул Фанфан-Тюльпан, протягивая руки к ветерану, у которого по щекам струились слезы радости.

Они обнялись и долго не могли оторваться друг от друга.

Старый воин сдержал обещание, данное Перетте.

Бравый Вояка, стараясь как можно быстрее выехать из окрестностей Венсена, которые могли бы оказаться опасными для него, подстегнул лошадь, и она побежала резвой рысью по извилистым дорожкам по направлению к Парижу. Тогда, наконец, ветеран объяснил Фанфану, как ему удалось его спасти.

— С твоими ребятами, — сказал он, — мне не пришлось долго объясняться. Они — молодцы! Ты их знаешь: они меня моментально поняли, так как, во-первых, им было очень тяжело выполнить приказ и стрелять в тебя; во-вторых, потому, что ты вызвал в них восхищение своей храбростью. Когда я увидел, как дружески они относятся к тебе и как расстроены всей этой историей, я им сказал, как бы между прочим, что и я когда-то должен был выполнить такую обязанность и что офицеры почти никогда не проверяют перед казнью, как заряжены ружья, так что им будет очень просто заменить настоящие патроны учебными, холостыми…

— Да! Пассепуаль меня предупредил! — подтвердил Фанфан.

Бравый Вояка продолжал:

— Я посоветовал им дойти до твоей камеры и объяснить, чтобы ты притворился мертвым, когда следует. А я за это время постарался найти унтер-офицера, которому надлежало, если ты все-таки жив, добить тебя из милосердия. Оказалось нетрудно выяснить у него, будет ли он настаивать на этой последней формальности. Оказалось, что он считает это необязательным. Наконец, я добыл повозку — ту самую, которая везет нас в Париж. И все-таки я не был спокоен ни минуты до тех пор, пока не обнял тебя живого, и мое старое сердце колотилось все время, как черт знает что… Видишь ли, ведь могло быть так, что хоть один из наших солдатиков испугается и сунет в дуло ружья настоящий патрон.