Юрий Сумный - Хазарский пленник

Духи. Духи одолели город. И что будет, никто не ведает, но доброго ждать глупо. Лучше сидеть тихонько, не накликая беды глупыми расспросами, не доискиваясь истины.

Да, всякое случается, но такого не бывало, и упаси силы небесные от подобного впредь. Спасает лишь вера и надежда, что духи привидевшиеся, как бы зримы они ни казались, как бы грозно ни глядели, не властны над живыми людьми. Тьфу на них! Живым страшней живые. На том и стоит свет.

— Хозяин! А, хозяин! — кричал спешившийся всадник, передав поводья другому, не покидавшему седла. — Пусти на ночь, будь добр! Двоих приюти?!

Частокол добротный, высокий, дома за оградой почти не видать, но слышно лай хриплого пса, то ли старого, то ли сорвавшего горло. Калитка наконец приоткрылась, и мужчина в линялом кафтане оглядел пришельцев.

Двух лошадей держал подросток, загорелый, усталый, со следами дорожной пыли на лице. И лошади, и перемётные сумки весьма простые, хотя у старшего, что стучал в ворота, видна сабля. Ножны приметные, не кожа с двумя заклёпками, да и сапоги ладные. Сафьян. Простолюдин таких не купит, не по карману, да и нет нужды.

— Куда путь держите? — спросил хозяин, отступая во двор. Засов из кедра мягко скользнул в пазу, и ворота распахнулись. Странники смогли рассмотреть избу, плотно прижавшийся сарай и настежь распахнутый овин. Всё здесь одного возраста: и частокол, позеленевший от сырости, с пробивающимися по коре пятнами мха, и побитая чёрной сыпью солома крыши, и сруб из серых, местами растрескивающихся брёвен. Вечернее солнце вскоре догорит, скроется, и деревенька, похожая на хутор, пяток изб с одной стороны дороги, десяток с другой, замрёт до утра. — Да входите, входите, платы не прошу, коли разносолов не требуете. Места хватит. Расскажете, что видали, что слыхали, вот и сладим.

— Путь наш в степи, к кочевникам кыпчакам. А лошадей где поставить, хозяин? После напоить надо б...

Хозяин указал, махнув рукой, мол, вязать нет нужды, а всё остальное успеется.

— А сами из Киева. Воевал, вот подранили, надо отгулять годик, поправиться. Мальцу тоже досталось. Всё молоком отпаиваю, я ему жизнью обязан.

Беседуя, неторопливо рассказывая о дороге, о том, что видано, путники перекусили в доме, порадовав хозяев вестями об изгнании хазарских купцов, что здесь уже слыхали, но очевидцев выдворения встретили впервые. Конечно, далёким посёлкам, где быт катится изо дня в день по одной и той же ухабистой колее, всякая весточка в радость, а уж сулящая облегчение — подавно.

— Да-a. Всё-то в городах смуты, всё-то свары, — принимая рассказы путников как неизбежное зло, кивал хозяин. — А чего не жить в мире? Ведь все свои. Не то что набегли торки или печенеги. Чего делят, не понять!

— Делят? Делят власть, — отвечал путник, отгоняя прорвавшегося комара, голодно звенящего у затылка. — Ведь власть как человек, стоит на двух ногах. Власть совести и власть силы. Если одна нога подломилась, любой зашатается. Нет? Вот прогнали хазар, иудеев, а отчего? Совесть у них другая, вера другая, ну не могут они с нами жить по-родственному, всё норовят объегорить, себе урвать, а другому гнильцу подкинуть! И мало того что сами ищут глупого, ещё и наших купцов сквернам обучают!

— Купцы — понятно. А как же князя убили? Сказывают, Глеба убили! Да и Владимир где? Разве не пострадал? Как свои не замирятся?

— Верно. Нет мира. А всё опять же власть. Вера в городах разная, кто за Христа кричит, кто за старых богов ратует, вот и нет единства. Нет единой совести. И ещё, посмотри сам, на кого князю опереться? На силу? На дружину? А разве дружина живёт миром? Ты, хозяин, одного пса держишь, а не десяток, верно? А будь у тебя десяток, признайся, разве всех прокормить? А не найдёшь ли среди них с придурью, что и тебя, и жену за руку схватит, позабыв страх? Так и в Киеве. Был темник Горбань, верно служил князю Владимиру, а прихворал князь, стал себе примерять стол киевский! Не с голоду, нет! А с большого богатства! И снова — свара, снова кровь...

Место для ночлега отвели путникам в дальней половине, где зимой спасали молодняк, овец да телят, не успевших подрасти. На свежем сене спать сладко, оконце распахнуто, но всё равно здесь тепло и покойно, а вздохи лошадей за окном, ворчанье пса лишь усиливают ощущение безмятежности и размеренности бытия.

Тёмный не мог заснуть сразу и ещё шептал некоторое время, тревожа князя бесхитростными вопросами:

— Владимир? А как же всем дать одного бога? Отрекаться от веры?

Владимир вздохнул и ответил тихонько:

— Кто видел бога, а? Ты видел? Или патриарх видел? Нет... Бог — наша совесть, наше добро и зло, и надобно, чтоб народ одно звал белым, другое чёрным. Если всяк на свой лад толкует справедливость, не будет справедливости.

— А ты видел? Князь? — спросил малец. И уточнил: — Бога видел? Он есть?

— Бога, Тимка, не глазами видят. А сердцем. Не умом, а чувством. Скоро поймёшь, он всюду и нигде. Кто его руку почувствовал, живёт вольней, ничего не боится, потому что знает путь правды. Ох, путано говорю, рано тебе про бога думать. Спи лучше. Скоро сам узнаешь, что и откуда.

На рассвете, когда лес ещё скрывался в сизом тумане, путники, наспех собравшись, отправились. Хозяин распахнул ворота и сказал, прощаясь:

— Ну, дай бог и вам силы и совести. Бог всё видит, пусть воздаст вам добром.

Вечером в ворота снова стучали странники, но хозяин не пустил, сославшись на болезни. Слишком много гостей пожаловало, всех не разместить. Воины, а все десять всадников с запасными лошадьми — опытные ратники, что глаз хуторянина уловил без труда, расспрашивали о путнике с мальцом, допытываясь, когда те были в деревне, куда направились, что сказывали? И хотя старший сулил хозяину серебра, мужик отказался, невпопад повторяя:

— Кто знает, люди добрые? Ходят многие, разве упомнишь!

— Ты, милай, лучше всё ж вспомни! — Старшой весьма значительно похлопал гибким кнутовищем по сапогу, сбивая серую пыль. — Соседи говорят, к тебе стучались. Вчера!

— Соседи? — удивился мужик, чуть более нужного распахнув калитку, так чтоб проезжим упала в глаз шиповатая дубина, на которую он опирался. — Может, и стучались! Как вы теперь! Что из того? У нас здесь воля! А серебро спрячь, спрячь от греха. Узнают лихие люди, и сабелька не спасёт. Тут все охотники, куницу в глаз бьём! Да-а...

— Вона как?! — ухмыльнулся старшой и отвернулся. Вскочил в седло и отъехал от ворот несговорчивого упрямца, не прощаясь. — Где ночевали, не так важно, важно, что были здесь. Значит, нагоним.