Борис Сопельняк - Три покушения на Ленина [litres]

Февраль 1917 года… Вся Европа изрезана траншеями и опутана колючей проволокой. Миллионы солдат сидят в окопах, а по ним методично ведут огонь десятки тысяч орудий и бомбят сотни самолетов. Их травят газами, рубят шашками, но на смену им приходят безусые юнцы, пожилые отцы семейств – и снова в дело идут газы, бомбы и снаряды. В российской армии, которая насчитывала шесть миллионов человек, в некоторых полках личный состав менялся по девять – десять раз. Всего же боевые потери России составили более десяти миллионов человек.

Между тем этих кровавых ужасов могло и не быть. Умнейшие люди России предупреждали царя, чтобы он не ввязывался в войну, они и говорили и писали, что «борьба с Германией представляет для нас огромные трудности и потребует неисчислимых жертв, противника она врасплох не застанет, а вот нас… Кроме того, мы зависим от немецкого капитала, и он выгоднее для нас, чем любой другой».

Увы, к такого рода предупреждениям царь был глух. А это привело к тому, что буквально через несколько месяцев со дня начала войны был израсходован почти весь запас снарядов, вместо винтовок в окопы присылали иконы, а вместо патронов – медали. Посетив передовую, председатель Центрального военно-промышленного комитета Александр Гучков, не скрывая ужаса, телеграфировал в Петроград: «Войска плохо кормлены, плохо одеты, завшивлены вконец, в каких-то гнилых лохмотьях вместо белья».

А ведь как все начиналось! Сохранилось довольно много воспоминаний о 1 августа 1914 года – дне, когда Германия объявила войну России. Русские – это понятно, русские были в таком патриотическом угаре, что вспоминали этот день как один из счастливейших в своей жизни. А как на это смотрели иностранцы, которые, конечно же, были куда объективнее? Мне удалось найти записки одного из высокопоставленных англичан, который волею судеб оказался в те дни в Москве. Вот что он, в частности, писал несколько лет спустя, пережив вместе с Россией все тяготы этих лет и чуть было не отдав богу душу от русской пули.

«Снова и снова я вижу эти трогательные сцены на вокзале: войска, серые от пыли и тесно размещенные в теплушках; огромная толпа народа на платформе, серьезные бородатые отцы, жены и матери, бодро улыбающиеся сквозь слезы и приносящие подарки, цветы и папиросы; толстые священники, благословляющие счастливых воинов.

Толпа бросается вперед для последнего рукопожатия, последнего поцелуя. Вот раздается пронзительный свисток паровоза, затем, после нескольких неудачных попыток, перегруженный поезд, как бы нехотя отходящий, медленно уползает со станции и исчезает в сером полусвете московской ночи.

Я ухожу преисполненный надежды, которая заглушает голос рассудка. Такой России я никогда не знал, России, вдохновленной патриотизмом, корни которого, казалось, уходили далеко в почву. Корме того, это была трезвая Россия. Продажа водки была прекращена и волнующее религиозное чувство заменило пьянство, которое в минувших войнах было характерным при отъездах русских солдат.

Среди буржуазии был тот же энтузиазм. Жены богатых купцов соперничали друг с другом в пожертвованиях на госпитали. В государственных театрах давались торжественные спектакли в пользу Красного Креста. Был как бы пир национального чувства. Каждую ночь в опере и балете оркестр императорских театров играл национальные гимны России, Англии и Франции, выслушивавшиеся стоя. В эти великие недели 1914 года русскому патриотизму было чем питаться – война началась выступлением русских войск, при опубликовании сообщений о продвижении которых Москва во все горло выражала свою радость. Был в этом порыве и еще один подтекст: каждый либерально настроенный русский был уверен, что победа на фронтах принесет с собой конституционные реформы.

Что касается отношения народа к нам, англичанам, то оно было выше всяких похвал. Стоило нам появиться в публичном месте, например, в кафе или ресторане, как на авансцену выходил дирижер и громогласно объявлял: „Сегодня вечером мы имеем среди нас представителей нашего союзника Англии“. Оркестр играл английский гимн, вся публика вставала и аплодировала.

Как это ни странно, Москва не унывала даже тогда, когда пришла весть о разгроме русских армий у Мазурских озер. Тогда, под Танненбергом, русские потеряли 250 тысяч солдат и несчетное количество пушек. Патриотизм русских людей был настолько же высок, насколько и слеп: они не поняли самого главного – Танненберг был прелюдией русской революции. Для Ленина он был вестником надежды. За него ухватилась тайная армия агитаторов на заводах и в деревнях».

Между тем война продолжалась и стала затяжной. Побед становилось все меньше, а поражений – больше. А каких это стоило денег! Только суточные расходы на войну составляли от 24 до 55 миллионов рублей. Казна таких денег не имела – и пришлось залезать в долги. К 1917 году государственный долг России составил около 50 миллиардов рублей. Куда девались эти деньги, одному Богу ведомо, но, как я уже говорил, на фронте не хватало ни снарядов, ни патронов, ни шашек, ни винтовок.

О моральном духе и говорить нечего. На одном их секретных заседаний в августе 1915 года военный министр А. А. Поливанов, не скрывая горечи, сказал:

– На театре военных действий беспросветно. Отступление не прекращается. Вся армия постепенно продвигается в глубь страны, и линия фронта меняется чуть ли не каждый час. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. По-прежнему ничего отрадного, бодрящего. Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя святой Руси.

И все же эта обескровленная и преданная командованием армия удерживала на своем фронте 187 вражеских дивизий, то есть половину всех сил противника. Порой она даже предпринимала наступательные операции вроде Брусиловского прорыва в Галицию или удара по Восточной Пруссии группировки Самсонова, но заканчивались они почему-то крахом и позорным отступлением. Вот что писал в своих воспоминаниях один из участников брусиловской эпопеи генерал Деникин.

«Великая трагедия русской армии – отступление из Галиции. Ни патронов, ни снарядов. Изо дня в день кровавые бои, изо дня в день тяжкие переходы, бесконечная усталость – физическая и моральная… Помню сражение под Перемышлем в середине мая 1915-го. Одиннадцать дней жестокого боя, одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывающей целые ряды окопов вместе с их защитниками. Лилась кровь. Ряды редели, росли могильные холмы».