Николай Попов - Десант Тайсё

Надзиратель ещё не слышал стук, но звуки ударов, отдаваясь в пустоте под полами одиночек, уже донеслись до камер. В какой-то оказался умач, смекнувший, что можно спасти свою жизнь. Он подал знак. С револьверами в руках надзиратели вломились в обе камеры, прижали узников к стене. Их ярость была звериной. Стоило Шеремету мигнуть... Однако тот не походил на себя и, пялясь на продырявленные поды, растерянно бормотал:

— Вот сволочи... Кто мог подумать... Учинить подкоп из новой секретной!.. Вот безумцы!

Полуголого Петра била дрожь от холода и ожидания своей участи. С надзирателями, которым за групповой побег грозило суровое наказание, он был согласен. Поэтому ждал короткий взвизг любой шашки или револьверную вспышку. Но такой случай касался уже начальника тюрьмы и прокурора, обязанных вынести свой приговор или выполнить судебный. Каково же было изумление, когда Пётр услышал приказ Шеремета:

— В карцер на неделю!

Зябкая от сырости знакомая камера с чёрным пятном среди пола без горячей еды могла стать могилой. Ведь никакой лампы на сей раз не дали. Пришлось греться сотней кругов. Особенно помогала этому кандальная цепь. И завидовать бывшим соседям, которым наконец повезло — прикончили уголовников.

Пётр сел на парашу перевести дух. Откуда-то донёсся странный напев, тихий как движение воздуха... Затем он стал крепнуть сочными бархатистыми переливами. Молодой, сильный голос то затаённо и тоскливо стонал, то вспыхивал явной угрозой, превращаясь в басовитые перекаты грома, протяжные, словно горное эхо... Внезапно мелодия страстно взмыла ввысь, откуда начала медленно переливаться чарующими каскадами...

Так страстно петь мог лишь человек, по-юношески влюблённый в жизнь и своими чувствами взбудораживший, казалось, давно умершую душу. Захотелось познакомиться с кудесником, который впервые подал голос явно потому, что попал сюда недавно. Когда волшебная песня затихла, Пётр костяшками пальцев стукнул в стену, сквозь которую торжественно донеслось:

Коридор тут же наполнился рукоплесканиями. Смертники не щадили ладоней. Кто-то даже крикнул:

— Би-и-ис! Браво!

Клич подхватили. Весёлый гвалт продолжался до тех пор, пока очнулся надзиратель и мощной глоткой всех утихомирил. Тогда певец отчаянно рванул уже родимую:

Концерт продолжался до вечерней проверки. Его слушало в коридоре всё начальство и не знало, как поступить с новичком: вроде бы явное нарушение тюремного распорядка, но при этом в романсах, старинных или народных песнях не имелось крамолы. Если не считать таковой, что виртуоз вместо гитары подзванивал себе цепями. Всё же Гольдшух запретил развлекать осуждённых после проверки. Здесь — не театр. Дежурный надзиратель немедленно рявкнул:

— Прекрати петь!

— А-антра-а-а-акт! — объявил певун и, передохнув, пока ушло начальство, — с лихим посвистом пустился в пляс. От неожиданности новый надзиратель опешил: ведь запрещалось только петь. Вдобавок свист был таким озорным и забористым, будто в камере находился сам Соловей-разбойник. И вообще казалось невероятным, что в кандалах можно плясать. Это какая же требовалась богатырская сила!.. А плясун знай себе прихлопывал да вовсю заливался. Наконец надзиратель явно для показухи рвения крикнул в волчок:

— Эй ты, свистун, перестань! Вот вздёрнут тебя на вешалке, тогда напляшешься!

— Что мне петля! — презрительно возразил смельчак. — Я и на том свете буду плясать и петь!

С молодецким гиком он ещё сильнее зазвенел цепями.

— Эк, черти тебя не берут, варнак... Ишь, неугомонный какой... — ворчал надзиратель, таращась в форточку.

Однако вскоре плясун затих. Пётр опять постучал. Страсть хотелось узнать, откуда взялся такой молодчина. И не услышал ни звука. До появления Шеремета, который не смог попасть в камеру. Явно зная, что пойдёт на плаху без очереди, отчаюга каким-то чудом разобрал монолит печи, сложенной на извести, и забаррикадировал кирпичами дубовую дверь. Открыть её не удалось даже тараном бревна. Взбешённый Шеремет грозил четвертовать подлеца, зарубить как собаку. В ответ зазвучал «Интернационал». Сосед запел его таким грозно-яростным тоном, что по спине Петра брызнули откуда-то взявшиеся мурашки, а все смертники невольно подхватили гимн. При этом дубасили табуретками в двери, били стёкла. Солидарно взнялась уже вся тюрьма. Шеремет начал палить в дверь из револьвера. Борец не смолкал. Тогда со стены принялась бить из винтовок наружная охрана. Неуязвимый борец продолжал петь. Видя, что этак ненароком разбудишь весь город или самого губернатора, начальник тюрьмы приказал выкурить мерзавца. Надзиратели через окно забросали смоляными факелами камеру, из которой полетели кирпичи. А каменный колодец двора стократно усилил морскую клятву:

Чадный дым даже Петру драл гордо и выжимал слёзы. Еле-еле дышалось. Но борец всё равно продолжал хрипеть:

Сжечь такого певуна и плясуна... Что могло быть кощунственней? Что ещё могло быть позорнее и преступней?! Пётр впервые почувствовал жажду мести, поклявшись, если выживет, — уничтожить палачей. Как только появился Харитон, спросил:

— Кто был моим соседом?

— Бог знает... На двери не имелось фамилии.

— Ты разнюхай её.

Харитон лишь хмыкнул.

Так в беспросветной тюремной тьме звездой промелькнул незабвенный человек, способный своим талантом и мужеством восхитить всю Россию... Но вместо этого в немом коридоре ещё долго мутил всех удушливый запах.

Инквизиторский костёр выжег душу. От встряски Пётр заболел. Иссякли силы, померк разум. Валяясь на полу, иногда бредил. В полумёртвом состоянии его перетащили в свою камеру и бросили на койку. Для исцеления врач прописал касторку. Остаток лета он медленно выползал из беспамятства и равнодушия ко всему вокруг. Наконец изумился: почему до сих пор ещё дышит? Ведь за минувшее время извёл столько драгоценного мяса! Разве начальство могло просто так позволить себе подобный перерасход? Ни в коем случае! Значит, ждало высочайшее решение. Вдруг император до сих пор помнил, как бравый матрос ретиво охранял его от финского комарья, за что милостиво пожалует жизнь!