Николай Попов - Десант Тайсё

Ведь с первого дня не уставал восхищаться добродушным дедом Аникиным, который на целую голову горой возвышался над всеми. Прежде он был московским городовым, стоял у кофейни Филиппова на Тверской. Посвящая в минувшее, дед охотно пророкотал:

— Пост самый важный был, потому как студенты собирались там. И стоял там я потому, как умел с ними общаться. Ребята эти, видит бог, были славные... Чуть начальство какое или подозрение, я им про это и шепну. Глядь, уж никого нет. Значит, всё в полном порядке. Пускай хоть сам великий князь Сергей Александрович проезжает. Мне от начальства, значит, благодарность. И от ребят, глядишь, целковый-другой перепадёт на бутылочку. Так и жил с ними душа в душу. Их от всех напастей оберег, а вот сам, эх-ма, не уберёгся...

Что принуждало этого колосса, верную опору царя, прикрывать своей широченной грудью студентов? Целковый-другой? Так за подобный мизер во время стачки не поднимают красный флаг, а в дни революции не идут на баррикады.

Или сосед по нарам Облогин, человек уже пожилой, в отличие от деда Аникина самой заурядной наружности. Совершенно аполитичный, но добрый сам по себе, Филипп Данилович никак не мог смириться, что власти держат в тюрьме защитников народа. Бросил он свою бухгалтерскую службу и давай долбить в скале тоннель. Стража быстро засекла его, но терпеливо ждала, когда выглянет в нужном месте. Просто сказочный случай! Привыкший всё предвидеть и учитывать, Пётр с недоумением допытывался:

— Филипп Данилыч, вы хоть кого-то знали в тюрьме?

— Откуда? Не-е-е...

— А как же долбили свой лаз? Кто именно мог им воспользоваться?

— Да все желающие.

— Но как они могли узнать, что это — путь на волю?

— Хм, нетто безголовые, сами не догадались бы? Ведь за других страдают лишь умные люди. Вот хоть Петровича или Лагунова возьми. Умачи-и-и...

Пётр пытливо глядел в серые глаза чудака. При всём желании никак не верилось в истинность сказанного. Военный суд Владивостока тоже не поверил ему и за упорное сокрытие находящихся в тюрьме единомышленников припаял упрямцу пятнадцать лет каторги.

Почти такая же история произошла с Николаем Петровичем Окуневым — знаменитым на Дальнем Востоке строителем, Чего не хватало ему для полного счастья? Только собственной древнеримской бани. Так нет же, на склоне лет полез в политику и сел. Вскоре, на счастье, подвернулся сам Сементковский, предложив Петровичу возвести капитальный забор вокруг кутомарской тюрьмы. Гарантией за это являлась воля. Но неподкупный Петрович предпочёл Александровский централ, где недавно, к всеобщей радости, построил великолепную кирпичную баню. А сейчас обмозговывал план прокладки железной дороги от Хабаровска до Чукотки-Аляски, соединённых через Берингов пролив мостом длиной в сто пятьдесят вёрст.

— Разве возможно такое чудо двадцатого века? — спросил вечно во всем сомневающийся Проминский.

— Эх, ты... А ещё Жюль Верна читаешь... — посетовал Петрович и предложил Лагунову сделать расчёт фантастического моста, для подначки добавив его любимую поговорку: — Ведь это так просто!

Низкорослый, сутулый Лагунов задумчиво пригладил ершистые волосы. Это был тот самый смельчак, который стрелял в известного изверга нерчинской каторги Высоцкого. Стрелял без малейшего намерения уничтожить вампира. Лишь напомнил ему, что тоже — смертный, всего раз пальнув из браунинга в потолок. Да и едва ли он, предельно учёный человек в толстенных очках, мог вообще попасть в любую цель. Главным Лагунов считал сам карающий выстрел, ради которого и пошёл на смерть, впоследствии заменённую добрым Князевым двадцатью годами каторги.

Все они — совершенно разные люди, в общем, далёкие от политики. Что же объединяло их, лично абсолютно благополучных? Жажда справедливости. Да, конкретные действия каждого выглядела несерьёзно для взрослых людей. Но разве это говорило о глупости? Меньше всего. А больше — о стихийности русской натуры, готовой к подвигу. И разве они, простодушные, отзывчивые на чужую беду, виноваты в том, что благородный порыв превращался в абсурд? К величайшему сожалению, пока растреклятый коронованный абсурд был сильнее любого порядочного человека. Вот в чём заключалась подлинная беда всех каторжан.

И всё-таки даже тут судьба позволяла им добывать искры для согрева коченеющей души. Поэтому всеобщим и неустанным вниманием камеры пользовался анархист Гуревич, владелец универсального способа для победы революции: «Бей беспрерывно и неустанно! Бей всех от губернатора до городового! И поколеблется гнёт самодержавия! Бей мастеров с управляющими! И улучшится положение рабочих! Делай экс за эксом! И господство капитала будет подорвано!» Все чтили его за редкостную боевитость, к сожалению, прерванную в самом начале.

Но не сводили с него глаз всё-таки за другое. Рыжебородый, с огромной шелушащейся лысиной, Гуревич выглядел очень солидно в массивных золотых очках, а тем паче — с массивным томом Ницше в руке. Под влиянием обожаемого философа он решил стать сверхчеловеком, способным выдержать ещё двенадцать лет каторги. Разработав целую систему испытаний, для начала съел пойманного в камере живого мышонка. Затем привязал под левую подмышку яйцо, чтобы вывести цыплёнка. Все очень переживали за эксперимент, считая каждый день. Положенный срок уже миновал. Однако заветного писка не было слышно. Это чрезвычайно всех беспокоило. Наконец темпераментный Тотрадзе не выдержал:

— Товарищ Гуревич, скажи, пожалуйста, когда родишь?

Стальную волю сверхчеловека следовало иметь, чтобы выдержать ежедневное любопытство по меньшей мере тридцати человек, осатаневших от скуки. Но Гуревич ещё не успел её закалить. К тому же сам почуял неладное, отчего занервничал, вспылив:

— Что вы, мать вашу так, моему яйцу спокою не даёте?!

— Какой же тут спокой? — невозмутимо возразил Тотрадзе. — Все нормальные цыплята родятся точно через двадцать один день. Пошёл уже двадцать второй, а никого нет...

— Может, болтун? — сочувственно вздохнул Леонид.

— Коль болтун, то — в отца, — заключил обычно молчаливый Дмитрий.

— Где ты взял яйцо? — заботливо спросил Леонид.

— Какое твоё собачье дело? — огрызнулся Гуревич.

— Прямое... Вдруг задержка вышла потому, что оно — твоё собственное?

— Нет, твоё, паршивый лях! Охота без других зубов остаться?

— Да не, всё проще. Ну, какой ему смысл родиться? — вмешался Пётр. — Что за радость сразу очутиться за решёткой? Вот и упёрся... Мол, не хочу!

— Или попасть в зубы родного папаши. Чай, цыплёнок вкуснее мышонка, — улыбнулся догадке Облогин.

— Скажи честно, товарищ Гуревич, ты для этого выводишь бедного цыплёнка? — опять подал голос Тотрадзе.