Олег Суворов - Закат империи

Поначалу он пришёл в ярость, поскольку вовсе не хотел настраивать против себя жителей Равенны, которую задумал сделать своей будущей столицей. Первой его мыслью было жестоко наказать виновных. Но когда ему сообщили о том, сколько воинов было замешано в этих чудовищных злодеяниях, он поневоле был вынужден подавить свой гнев. Выступив перед войсками, король остготов заявил, что не желает им дурной славы, и пригрозил казнить каждого, кто будет застигнут на месте подобного преступления. Но к тому времени известия об этих злодействах уже достигли жителей Равенны, и количество перебежчиков резко уменьшилось. Тем более что по городу поползли слухи о скорой капитуляции. К Одоакру явился городской епископ и, рассказав о первом случае людоедства, попросил его проявить милосердие и сжалиться над страданиями жителей Равенны.

И вот на исходе третьего года осады ворота наконец открылись и глазам Теодориха предстала небольшая делегация, состоявшая из равеннского епископа, двух слуг и одного из приближённых Одоакра. Именно им было поручено вести переговоры об условиях сдачи города.

— Можете передать моему брату Одоакру, что я ничего так не желаю, как заключения долгожданного мира, а потому гарантирую жизнь ему самому и всем его доблестным воинам, — высоко вскинув голову и надменно блестя глазами, заявил Теодорих. — Чем скорее прекратится бессмысленная вражда между нами, тем быстрее мы раскроем друг другу объятия на дружеском пиру.

Обрадованный епископ поспешил вернуться в Равенну, передал эти слова Одоакру, и на следующий день, 5 марта 493 года, ниспровергатель последнего римского императора и его воины покорно вышли из города, неся мечи рукоятками вперёд в знак отказа от сопротивления.

Теодорих, сидя на лошади, радостно наблюдал за тем, как разоружают воинов Одоакра и как тот, исподлобья поглядывая на своего победителя, приближается к нему в сопровождении двух остготов.

Услышав, как его побеждённый противник судорожно пытается пробормотать фразы, приличествующие данному случаю, Теодорих великодушно поднял руку:

— Оставь это, брат мой, я не нуждаюсь в твоих заверениях. Я жду тебя как равный равного на своём пиру, который я дам через неделю в честь наступления долгожданного мира. Надеюсь, что ты не откажешься принять это приглашение, и за доброй чарой вина мы поговорим о том, как будем управлять этой чудесной страной, где даже зимой бывает теплее, чем у нас летом.

Ошеломлённый Одоакр не поверил своим ушам, а когда наконец решился ответить и поднял голову, Теодорих был уже далеко. Пока в лучшем дворце Равенны шли приготовления к пиру, который должен был ознаменовать окончание борьбы за власть над Италией, вождь остготов проводил непрерывные совещания, то и дело отправлял с поручениями гонцов, вообще был так оживлён и озабочен, словно и не являлся теперь властителем былой Западной Римской империи.

Настал день пира. Теодорих восседал в центре роскошно убранного зала, посадив по правую руку от себя Одоакра, а по левую начальника личной стражи. Приближённые Одоакра заняли отведённые им места, причём по обе стороны от каждого из них находились два остгота. Вначале оба германских вождя поклялись друг другу в вечной дружбе и выпили по полной чаше неразбавленного фалернского вина. Их клятвы были одобрены нестройным рёвом собравшихся, после чего началась вакханалия, мало чем отличавшаяся от традиционных римских пиров времён упадка империи. Теодорих зорко следил за тем, чтобы его гости не сдерживали себя, предаваясь возлияниям, милостиво улыбался и раздавал подарки. Одоакру он подарил любимую наложницу — стройную семнадцатилетнюю гречанку с красивым смуглым лицом, воплощением невинности благодаря постоянно потупленным глазам, полуприкрытым длинными ресницами.

— Эта девица одарит тебя такими радостями любви, о которых ты и не мечтал, — с плохо скрываемой насмешкой заявил Теодорих своему гостю. — Она родилась на Кипре, а жительницы этого острова издавна славятся своим искусством любви.

Одоакр кивнул, жадно впиваясь взглядом в пышные полуобнажённые груди рабыни. Он почти поверил в добрые намерения своего победителя и не обратил внимания на то, как Теодорих что-то сказал начальнику стражи, поскольку в этот момент жадно поглощал жареную индейку. Но кусок застрял у него в горле — между его лопаток вонзился острый меч. Одоакр вскрикнуть не успел и мешком рухнул набок, изумлённо вращая глазами. Он уже не увидел, как остготы закалывают кинжалами его безоружных приближённых, обагряя их кровью столы и великолепный мраморный пол.

— У любого государства может быть только один император, — донёсся откуда-то сверху голос Теодориха. — Ведь на небе сияет только одно солнце!

К неподвижному, истекающему кровью Одоакру медленно приблизился начальник стражи, держа в руке меч. Однако он не стал закалывать бывшего правителя Западной Римской империи, а просто поставил ему на горло свою могучую толстую ногу и надавил с такой силой, что тот побагровел, выпучил глаза и захлебнулся в густом потоке чёрной крови, хлынувшей у него изо рта.

В этот же день 493 года новой эры, согласно тайному приказу Теодориха, во всех городах Италии были перебиты сторонники Одоакра. На развалинах тысячелетней империи возникло ещё одно недолговечное варварское королевство, которому суждено было просуществовать немногим более шестидесяти лет — срок жизни одного поколения. Константинопольский император Зенон, который в своё время приложил немало дипломатических усилий для того, чтобы бесприютное войско Теодориха вторглось именно в Италию, а не в Византию, признал его королём и наградил титулом патриция.

В год, когда происходили все эти события, будущему первому министру остготского королевства Аницию Манлию Торквату Северину Боэцию исполнилось всего-навсего тринадцать лет.

Для философа, размышляющего о вечных первоначалах бытия, политический триумф — это суета сует, ненужная и пустая трата времени. Но для потомственного римского аристократа, наследника тщеславного римского духа и надменной римской государственности, подобный триумф — это признание личных заслуг и миг наивысшего торжества. А потому августовский день 522 года, когда король Теодорих назначил Боэция magister officiorum, то есть первым министром своего королевства, а двух его несовершеннолетних сыновей, Боэция-младшего и Симмаха-младшего, — консулами, мог по праву считаться пиком его политической карьеры. Боэций стал вторым человеком государства и достиг вершины того, чего мог добиться римлянин в остготском королевстве, стремившемся воскресить из праха величие павшей империи.