Френсис Мэсон - Золотой адмирал

— Нет! — рявкнул Питер. — Хватайся за стремя! — Изможденная, с пеной на губах плуговая лошадь, спотыкаясь, кренясь, продвигалась вперед, одной своей массой прокладывая себе дорогу в непрерывно растущей толпе. Еще один взрыв ликования прокатился среди домов, и вспугнутые им вороны закружились высоко над крышами. Не обращая внимания на брань и удары, наносимые возмущенными горожанами, которым помешали наслаждаться спектаклем, кузены пробились мимо церкви Святого Беннета, и взору их открылись серый фасад зала суда и позолоченные флюгера.

Новую муку Уайэтту причинила мысль, что если бы они с Питером сразу же из таверны «Пестрый бык» отправились в Хантингдон в компании с шерифом и его людьми вместо того, чтобы топать дорогой в Сент-Неотс, они бы успели добраться до этого места, чтобы… Но что бы они тогда сделали?

Почему, ну почему не хватило ему прошлой ночью ума, чтобы узнать имена приговоренных к повешению? Ведь эсквайр Эндрю Тарстон несколько раз упомянул «матушку Энн», хотя верно и то, что в Хантингдоншире могла бы найтись сотня женщин с таким же именем.

Остервенело работая кулаками, Уайэтт пробился через толпу и хотел уже нырнуть под древко копья пикинера, которое тот держал горизонтально, сдерживая толпу.

— Эй, ты! Стой! — хрипло рявкнул пикинер. — А ну-ка давай назад!

Уайэтт остановился, но лишь потому, что поднял глаза на высокую, из дуба и камня, виселицу в форме буквы «Н». И словно бы раскаленное лезвие вонзилось ему в самое сердце. Ужасающе темные и безжизненные на фоне яркого июньского неба, медленно вращаясь на веревках, висели два изможденных тела. Он мог быть только уверен в том, что недавно здесь испустили дух мужчина и женщина. Могла ли повешенная быть его матерью или бедняжкой Маргарет — это Уайэтту выяснять было некогда, ведь Длинный Уильям, в черном облачении палача и с капюшоном на голове, уже подталкивал вверх по короткой лестнице последнюю, третью, жертву.

— Вздерни ее, Уилл!

— Пусть попляшет, проклятая ведьма!

— Растяни-ка ей шею!

Выкрики из толпы были грубыми, совершенно безжалостными, незабываемо страшными и отвратительными.

— Сжечь бы лучше это сатанинское отродье!

Это была Мэг, растрепанная и в крайнем ужасе что-то бессвязно лепечущая.

Звонкое «зи-ип», изданное шпагой Уайэтта, выскальзывающей из ножен, зловещий блеск клинка, подкрепленный броском моряка к виселице, заставил ближайших к нему зевак отшатнуться в сторону. Питер тем временем рукояткой своей рапиры оглушил пикинера, попытавшегося помешать ему выбраться из толпы на открытое пространство, в центре которого возвышалась виселица. Вместе двое парней метнулись по грязным булыжникам к кучке чиновных людей с суровыми лицами, неуверенно закружившихся вокруг лестницы и палача.

— Стойте! Остановитесь, вы, проклятые вероломные мясники! — выкрикнул Уайэтт.

Он лишь чуть-чуть не успел подскочить к подножию лестницы. Длинный Уильям столкнул уже хрупкую, облаченную в жалкое тряпье фигуру приговоренной, чтобы в тот же момент ей закорчиться и закачаться в зловеще-гротескном танце в пустом пространстве. И в третий раз площадь ответила воем звериного удовлетворения.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! Королевское правосудие испол… — Главный констебль Хантингдоншира прервался, не закончив своего объявления. — Арестуйте и свяжите этих беззаконных мошенников! — прокричал он.

Целый отряд пикинеров и оба лучника шерифа бросились исполнять приказ, но так же скоро отступили перед бешеной игрой тяжелой шпаги Уайэтта.

— Перережь веревку, — взмолился Уайэтт. — Может, Мэг еще жива. Я… задержу их!

— Клянусь Богом, это те самые моряки из «Пестрого быка»! — изумленно вырвалось у сквайра Эндрю. — Назад! Как вы смеете мешать королевскому правосудию?!

На шерифа с ястребиным лицом Уайэтт не обратил ни малейшего внимания, он лишь яростно ринулся на Длинного Уильяма и нанес ему сильный режущий удар своей испанской шпагой. Взвыв, палач накренился вбок и исчез из виду за спиной здоровенного чернобородого пикинера, взявшего пику наперевес и сделавшего быстрый выпад. Уайэтт нырнул под стальной наконечник пики и нанес стражнику колющий удар. Скрипнули кости в запястье, когда, скользнув по кирасе солдата, острие шпаги отклонилось в сторону. Со всех сторон засверкало оружие спешащих на помощь алебардистов, и Уайэтт в неистовстве отбивал их атаки, сражаясь спина к спине с Питером, преисполненный гнева и ярости. Теперь и пикинеры, и лучники, и аркебузиры [39]перестали сдерживать толпу зрителей, и горожане с жадным интересом хлынули к виселице.

«Их слишком много», — сказал себе Уайэтт. Да, много, слишком много пляшущих жалящих пик, и вот уже со всех сторон к нему протянулись руки, выхватили у него драгоценную испанскую шпагу, и кто-то древком копья нанес ему по голове такой сильный удар, что из глаз посыпались искры, подобные тем, что видишь вылетающими из-под молота кузнеца.

Словно палуба «Первоцвета» при мощном налете штормового ветра, рыночная площадь закачалась у него под ногами, и он повалился назад, при этом на мгновение увидев высоко над собой багрянистое, искаженное мукой смерти лицо своей бедной сестренки. В этот жуткий момент до сознания его дошло, что язык ее вывалился меж зубов, а глаза выпучились и стали размером с голубиные яйца. К счастью, седые волосы матери упали вперед и рассыпались у нее по лицу, скрывая его выражение, но фатальный наклон ее головы к плечу им было уже не скрыть. Он не успел разглядеть, как выглядит труп отца: последовавший второй удар оглушил моряка, странные темные волны нахлынули на него и поглотили его сознание.

То, что так много событий критической важности в жизни одного человека могло произойти на протяжении единственного дня, от рассвета до заката, узнику казалось невероятным. События эти, однако, действительно произошли. Только вчера утром он, Генри Уайэтт, был бодрым, здоровым и свободным молодым человеком, имевшим скромный достаток и, вследствие появления при дворе королевы, а также знакомства с сэром Френсисом Дрейком, видящим свое будущее таким, где возможны любые прекрасные вещи. Он был и, коль скоро об этом зашла речь, оставался всей душой влюбленным, хотя и пребывал в неизвестности — взаимно ли. Возможно ли то, что Кэт Ибботт узнала о его возвращении? Разумеется: слишком уж мал был Сент-Неотс, чтоб не узнать.

Уайэтт неожиданно обнаружил, что человеческое страдание уже больше не трогало его, как прежде. Разве не видел он стольких людей в оковах, клейменных, увечных — и все лишь во имя закона ее величества? Разве он не был свидетелем того, как существ, доведенных до голода и отчаявшихся, таких, как тот бродяга Дик и его сотоварищ, называли преступниками, загоняли в солдатский строй и гнали на войны ее величества, чтобы там они нашли свою смерть — коль не хочется им болтаться на виселице в каком-нибудь городе, похожем на этот?