Александр Дюма - Сесиль

Работа над рисунком продвигалась, и Сесиль все больше утверждалась в мысли, что Анри живет не только в ее воспоминаниях, но находится где-то рядом с ней.

И тут у нее за спиной послышался легкий шум. Обернувшись, она увидела Анри.

Анри так осязаемо присутствовал в ее мыслях, что, заметив его, она ничуть не удивилась.

Разве не случалось такого с вами, со мной, да и с любым, когда магнетическим чутьем ощущаешь, видишь будто душевным взором, что к тебе приближается любимый человек, и, даже не поворачиваясь в его сторону, просто угадывая, что он должен быть здесь, протягиваешь ему руку?

Не решившись приехать вместе с тетушкой тремя днями раньше, Анри приехал один, но не для того, чтобы явиться к маркизе, это не входило в его намерения: он хотел посетить то место, куда, как он понимал, много раз приходила Сесиль.

Случаю было угодно, чтобы он встретил там девушку.

Почему мысль о таком столь благочестивом паломничестве не пришла в голову Эдуарду?

Сесиль, обычно едва осмеливавшаяся взглянуть на Анри, протянула ему руку как брату.

Взяв руку Сесиль, Анри сжал ее со словами:

— О! Я столько плакал о вас, не имея возможности плакать вместе с вами!

— Господин Анри, — сказала Сесиль, — я очень рада вас видеть.

Анри поклонился.

— Да, — продолжала Сесиль, — я думала о вас и хочу попросить об огромной услуге.

— Ах, Боже мой! — воскликнул Анри. — Чем я могу быть вам полезен, мадемуазель? Располагайте мной, умоляю вас.

— Господин Анри, мы уезжаем, покидаем Англию, быть может, надолго, а быть может, навсегда.

Голос Сесиль дрогнул, крупные слезы покатились по щекам, но, сделав над собой усилие, она продолжала:

— Господин Анри, я поручаю вам могилу моей матери.

— Мадемуазель, — молвил Анри, — Бог свидетель — эта могила дорога мне так же, как и вам, но я тоже покидаю Англию, быть может, надолго, а быть может, навсегда.

— Вы тоже?

— Да, мадемуазель.

— И куда же вы едете?

— Я еду… Я еду во Францию, — краснея, отвечал Анри.

— Во Францию! — прошептала Сесиль, глядя на молодого человека; затем, чувствуя, что она тоже краснеет, уронила голову на руку, снова прошептав:

— Во Францию!

Слово это изменило судьбу Сесиль, осветило все ее будущее.

Анри едет во Францию! Теперь она понимала то, чего не понимала ранее: оказывается, можно жить и во Франции.

Она подумала, что Франция — ее родная земля, в то время как Англия — всего лишь удочерившая ее родина.

Она подумала, что лишь во Франции говорят на ее родном языке, языке ее матери, языке Анри.

Она подумала, что ее пребывание за границей, пускай даже такое приятное, все-таки было изгнанием, и вспомнила, что мать сказала ей перед смертью: «А умереть мне хотелось бы во Франции».

Странное могущество одного-единственного слова, приподнимающего завесу, которую скрывает от нас горизонт.

Сесиль ни о чем больше не спросила Анри, и когда горничная заметила, что уже поздно и скоро начнет смеркаться, она простилась с Анри и ушла.

В последнюю минуту, покидая кладбище, Сесиль обернулась и увидела Анри, оставшегося на том же самом месте, где сидела она.

У ворот верхом на лошади его ждал слуга, державший под уздцы другую лошадь.

Анри, как он и говорил, приехал, стало быть, специально для того, чтобы посетить могилу баронессы и сразу же уехать.

Вернувшись, Сесиль застала у маркизы г-на Дюваля, и, хотя банкир с ее бабушкой ни словом не обмолвились при ней о делах, девушке было ясно, что г-н Дюваль привез г-же де ла Рош-Берто деньги.

Покидая маленький коттедж, г-н Дюваль предложил предоставить свой дом в распоряжение маркизы на время ее пребывания в Лондоне; поблагодарив его, маркиза сказала, что если она там и остановится, то у герцогини де Лорж, которая уже пригласила ее, однако, поскольку в Лондоне она рассчитывает провести всего день или два, то, по всей вероятности, они с внучкой остановятся в гостинице.

Сесиль заметила, что, прощаясь с ней и ее бабушкой, г-н Дюваль выглядел очень печальным, однако печаль его выражала скорее чувство доброжелательного сострадания, нежели личную обеспокоенность.

Маркиза назначила отъезд на послезавтра. Она просила Сесиль отобрать либо самые необходимые, либо самые дорогие для нее вещи, остальное поручалось г-ну Дювалю для продажи.

При упоминании о продаже сердце Сесиль мучительно сжалось; ей показалось страшным кощунством — позволить продать вещи, принадлежавшие матери. Она сказала об этом бабушке, но та ответила, что увезти во Францию мебель, пускай даже в таком незначительном количестве, не представляется возможным, ибо транспортные расходы вдвое превысят ее стоимость.

На редкость резонный ответ маркизы можно было поколебать лишь доводами сердца. А это, как известно, святые, но весьма неубедительные доводы. Так что Сесиль пришлось уступить; она решила сохранить только личные вещи матери, например белье, платья, сказав, что все уместится в двух чемоданах, а ей, Сесиль, в ее скорби будет бесконечно приятно носить вещи, принадлежавшие матери.

Маркиза ответила, что тут Сесиль может поступать по своему усмотрению, но только раньше, добавила она, в знатных семьях принято было сжигать одежду, принадлежавшую людям, умершим от легочной болезни, потому что болезнь эта считалась заразной и такая одежда подвергала человека, собиравшегося ее носить, опасности заболеть и умереть от того же недуга.

Грустно улыбнувшись, Сесиль поблагодарила бабушку за данное ей разрешение и вышла.

Она уже сделала несколько шагов по коридору, когда маркиза вернула ее обратно.

Как выяснилось, бабушка хотела попросить Сесиль проследить за тем, чтобы ни одна вещь баронессы не попала к ее собственным вещам.

В шестьдесят лет маркиза боялась смерти больше, чем ее внучка в свои шестнадцать.

Сесиль велела принести в покои матери нужные ящики и благоговейно закрылась там, отказавшись даже от помощи горничной, чтобы лично выполнить долг благочестия.

То была сладостная и в то же время печальная для Сесиль ночь, которую она всю провела в комнате матери наедине со своими воспоминаниями.

В два часа утра Сесиль, не имевшую привычки бодрствовать по ночам, сморил сон; не раздеваясь, она бросилась на кровать, но прежде преклонила колена перед распятием и, так как все окружающие предметы еще более разожгли ее дочернюю любовь, попросила Бога — если верно то, что ей порой доводилось слышать, будто умершие посещают иногда живых, — позволить матери прийти к ней сказать последнее прости в ту самую комнату, где она так часто прижимала дочь к своему сердцу.

И Сесиль заснула, уповая на Божью милость, но Господь не позволил нарушить ради нее суровые законы смерти, и если ей довелось снова увидеть мать, то лишь во сне.