Алексей Воронков - Марь [litres]

Уложив нарты, Ерёма отправился в дом, чтобы поесть перед дорогой и сменить легкую одежонку на теплую. Там у плиты уже вовсю хлопотали женщины. Мать возилась с лепешкой – они ее тут называют колобо, жена Арина готовила ему в дорогу фаршированный олений сычуг и кровяную колбасу, тогда как жена Ефима Мотря разогревала для охотника вчерашний наваристый суп – силэ – из мяса изюбря, которого Ерёма неделю назад подстрелил в тайге.

Было начало ноября. Полузимник. Тунгусы считают его родным братом декабря. В эту пору на севере уже глубокая зима, хотя и месяц-то еще осенний. Вроде как осень в зимнем полушубке. Мороз сковал реку, и только на бурных ее перекатах еще шевелится вода, поднимая над собой густой молочный пар. Этот месяц орочоны называют имм аналоге бега, что значит – месяц падения снега.

Тихо в тайге. Порой эту тишину нарушит ворчанье сойки, а то и дятел-красноголовик где-то неподалеку застучит свою морзянку. Ему откликнется синичка, которая, что-то прощебетав на своем птичьем языке, скроется в кустарнике. Вокруг заячьи тропы. Вчера мела поземка, слизав все старые следы, а это уже новые – их с ночи наколесили косые. А вот уже следы побольше. Это лиса пошла по заячьей тропе в надежде добыть себе пищу. А вот соболиных следов что-то незаметно. Видно, под снегом прячется зверек. То ли за мышами охотится, то ли скрывается от более сильного хищника. Но ничего, скоро здесь появится Ерёма – он-то знает его повадки. Не случайно его в поселке считают лучшим соболятником.

А соболя нынче развелось великое множество. Это потому, что корма для него много. Так всегда: чем больше пищи, тем больше промыслового зверя. В прошлом году было то же самое, потому на международном пушном аукционе в Ленинграде соболиного меха было столько, что его некуда было девать. Оттого и не весь товар продали – часть его до сих пор на складах лежит. И это при том, что цены на него упали чуть ли не вполовину. Такого, чтобы на пушном рынке случился спад, на памяти здешних промысловиков и заготовителей еще не было. Покупатели, а это в основном канадские, американские да итальянские скорняки, подметали все подчистую. А тут, как говорится, перебор вышел. Потому и невеселое настроение у охотников. Боятся: а вдруг промхозы, не сумев в прошлом году сбыть на торгах всю пушнину, возьмут да перестанут принимать соболя? Тогда вся надежда на дичь – уж эти-то их трофеи и местная торговля возьмет при нынешнем дефиците товара на продуктовых прилавках.

Чудные все-таки эти капиталисты, думает Ерёма, которого сама жизнь заставила разбираться в тонкостях мировой экономики. Всякую дрянь берут – лишь бы подешевле вышло, а того не видят, что соболь, который везут на аукцион с Дальнего Востока и из Сибири, – вольный. Мех его богатый, шелковистый – другого такого больше нигде нет…

– Голова, однако, болит? – заметив, как страдает с похмелья ее муж, спросила Арина.

– Болит… – угрюмо буркнул Ерёма. – Видно, лишку вчера хватил… Но ведь надо было покойника-то уважить…

– А ты горячего супу поешь – сразу полегчает, – говорит Мотря. – Садись за стол – я сейчас только чашку возьму.

С этими словами она достала с посудной полки алюминиевую миску и, черпанув из кастрюли деревянным половником варева, наполнила ее до краев. Чертова женщина! Неужто забыла, что я не люблю жрать из мисок, поморщился Ерёма. Я ж обжигаюсь об это железо… Для чего ж тогда чэмэ, эти деревянные чашки? Чтобы они только глаза мозолили? Но вслух он ничего не сказал, только глянул с укором на Арину: дескать, а ты что молчишь? Или не видишь, как издеваются над твоим мужем?

– Ешь, – сказала Мотря, подавая ему горячее.

Ага, сама вон обожглась, глядя, как женщина дует на свои пальцы, ухмыльнулся Ерёма. Но делать нечего. Взяв в руки свою любимую деревянную ложку, которую ему еще дед когда-то вырезал из березы, он принялся хлебать. Юшка обжигала гортань, тяжело проваливаясь в желудок.

– А вот тебе, сынок, и лепешечка, – взяв с пылу-жару колобо, тут же подсуетилась старая Марфа Савельева. – Три штуки с собой тебе положу, а эту тут съешь.

Ерёма поморщился.

– Нет, мать, я только юшку выхлебаю… Иное сегодня в горло не идет, – произнес он.

В отличие от молодых, которые в разговоре путают русские слова с тунгусскими, мать говорит только на своем. Порой ее даже трудно бывает понять, потому как богат он – язык ее предков. Она и детей учила ему, но вот пошли они в школу и все забыли, потому как там преподавали только на русском. Вот и умирает потихоньку язык орочонов – одни старики только и говорят теперь на нем.

Был у них в здешней школе один учитель, который все пытался защищать родной язык, так его быстро на место поставили… Зачем, говорят, против течения плывешь? Есть, мол, один общенациональный язык – и достаточно. А он: да я, мол, ничего не имею против этого вашего общенационального, но я хочу, чтобы и свой родной мы не забывали. Но куда попрешь против силы? Есть школьная программа, сказали ему, вот и выполняй ее – и никакой самодеятельности.

Однажды этот учитель не выдержал, встал на лыжи – и в район. Там вытащил свой транспарант и встал возле дверей районо. А на том транспаранте страшные вещи были написаны: «Хочу учить детей родному языку!» Так его за это «хулиганство» из школы вытурили.

Короче, добили парня. В конце концов запил он, а потом и удавился от безысходности. И ведь никто даже разбираться не стал. Дескать, знакомое дело – пьет народ. Оттого и помирает. А почему пьет, зачем пьет – это никого не интересовало.

Выхлебав юшку, Ерёма встал из-за стола.

– А мясо?.. – проговорила Мотря. – Ведь столько мяса осталось – кто есть-то будет?

– Сами съедите, – буркнул охотник и пошел собираться в дорогу, в то время как женщины принялись набивать продуктами его походный хутакан.

Одевался он по привычке неторопливо. Надев теплые оленьи носки – чурчан, он затянул потуже гашник на меховых штанах, после чего влез в свои новые унты и основательно попрыгал в них, как бы пробуя на прочность. Постояв чуток в раздумье, заглянул за огок – там за печкой была вешалка – арги, где висели его походные вещи – силэкчик, что по-русски означает душегрейка, и унга – теплая шуба на оленьем меху. Натянув все это на себя, он нахлобучил на голову авун из собачьего меха, который подала ему Арина, а коколло – меховые рукавицы, что сушились у него на припечке, сунул за пазуху. Потом он подпоясался ремнем, повесив на него старые кожаные ножны с большим охотничьим ножом.

– Постой!.. На вот, возьми свой хутакан, – сказала мать, когда Ерёма уже готов был открыть входную дверь, которую он только накануне, решив подгоить избу к зиме, утеплил свежими шкурами. Всю жизнь она собирала своих мужчин в дорогу. Когда-то вот так же собирала отца, потом мужа. Глядишь, скоро и до внуков очередь дойдет.