Владимир Плугин - Разведка была всегда...

При всём внешнем отличии поведение киевского князя очень напоминало поведение Стефана. Владимиру явно не хотелось пускать Бруно к печенегам. Он прекрасно понимал, что вслед за римскими священниками туда придут немецкие или польские (поскольку Бруно был связан и с польским королём Болеславом Храбрым) дипломаты и советники. Уж лучше управляться со степными ханами один на один, чем иметь их в качестве вассалов и без того сильных ближних или дальних соседей. Очевидно, эти мысли и делали улыбку князя такой добродушной, а гостеприимство столь обязывающим.

Однако епископ, по-видимому, дал понять, что трудность задачи его не смущает, и при этом предложил заодно взять на себя миссию посредника между «русским государем»), «славным могуществом и богатством» и сияющим добродетелями, и кочевыми варварами, склоняя последних к миру с Киевской державой. Это меняло дело. Владимир был растроган. К тому же, как поведал князь своему гостю, ему приснился о нём сон, очень его напугавший, — что через три дня молодой епископ потеряет свою буйну голову. Почему-то отсюда вытекало, что немецкий проповедник должен как можно быстрее покинуть Русь. Очевидно, князю не хотелось, чтобы это печальное событие совершилось на его земле и сделало его самого косвенно к нему причастным. Поэтому он не только не стал больше ни на день задерживать Бруно, но почти вытолкал его (правда, и нужды держать его уже не стало) и даже решил лично проводить до границы — чтобы на пути в степь его никто не обидел. А может быть, для того, чтобы епископ зря не «плутал» и не проявлял излишнего любопытства. Кто знает, какими тайными наставлениями снабдили его венценосные покровители?..

Когда подъехали к валам, все спешились и вышли за ворота. Владимир в сопровождении старшей дружины поднялся на холм и, увидев, что Бруно и его свита удаляются, послал к ним боярина с такими речами: «Я тебя проводил до того места, где кончается моя земля и начинается неприятельская. Прошу тебя, ради Бога, не терять, к моему бесчестию, твоей молодой жизни. Я знаю, что ты завтра ещё до трёх часов испытаешь горькую смерть без всякой причины и выгоды». Из этого достаточно тёмного — в изложении Бруно — напутствия, в котором один тезис уничтожает другой, ясно лишь то, что князя волновала дальнейшая судьба епископа. Но что вызывало такое волнение — христианская тревога за ближнего или сложные политические расчёты?..

Однако вышло всё как нельзя лучше (для Владимира). Миссионерская деятельность Бруно у печенегов закончилась такой же неудачей, как у венгров. Он крестил только 30 человек. Зато, возвратившись через пять-шесть месяцев на Русь, епископ порадовал киевского князя успехом своей посреднической мирной инициативы. Печенеги не имели ничего против добрососедских отношений с Киевом и в подтверждение искренности намерений Владимира предложили ему прислать заложника (скорее всего, речь шла об обмене заложниками — талями). Владимир, говорит Бруно, отправил к ним своего сына. Какого? Многие исследователи полагают, что это был Святополк.

В самом деле, кого ещё было и послать? И дело важное, и с княжества пока долой, а там видно будет. Ещё воротится ли... К тому же печенеги когда-то водили дружбу с Ярополком. Его человек — Варяжко — сколько раз оттуда раньше набегом приходил. Значит, Святополку будет у них легче, чем собственным сыновьям, которыми и рисковать не хотелось бы... Так примерно мог рассуждать Владимир, делая выбор. Я не исключаю при этом, что на решение киевского князя повлияла информация, которую он должен был получать от приставленных к пасынку людей. Потому что если Святополк сидел в это время в Турове, то, конечно, не сложа руки. Он весьма активно, хотя и осторожно, наводил мосты с соседней Польшей. А то и с Чехией или враждебно затаившимся Полоцком. Этого Владимир допускать никак не хотел. Можно предположить, что «послу» было дано наставление доставить Святополка в Киев во что бы то ни стало, при нужде прибегнув к помощи киевской «диаспоры». Но случилось всё (мне кажется) совсем не так, как опасались Владимир и его советники. Попробуем напрячь воображение.

Передав на попечение отроков утомлённого коня и отряхивая с корзно, шапки и сапог дорожную пыль, киевский гридин, или муж, вошёл через просторные сени в палату, где его ждал встревоженный появлением нежданного гостя Святополк. Перекрестившись и привычно демонстрируя умение плести дипломатические сети, посланец произнёс, оттеняя голосом свою непричастность к тому, что сообщает:

— Княже, Володимир тебе кланяется и спрашивает: здоров ли? А сам он молитвами Пречистые Богородицы и святого Василья по сю пору благополучен...

И, с облегчением выслушав успокоительный ответ Святополка (значит, на нездоровье туровский сиделец уже сослаться не сможет), перешёл к главному:

— Да наряжает тебя, Святополче, великий князь на службу великую. Ехать тебе к печенегам — покрепить мир. — Потом, невольно опустив глаза, прибавил: — А в Киев ти быть не мешкая со мною, слугой его.

Посланец замер, ожидая вспышки княжеского гнева и думая, где и как искать в случае чего обещанных помощников. Но, подняв глаза, увидел: на красивом, по-южному смуглом, сухощавом и горбоносом лице Святополка змеится довольная улыбка, а во взгляде светится радость.

— Благодарствую батюшке за ласку, — отвечал Святополк. — Волю его выполню, часа не умедлив. Ступай покуда в гридницу. Отведай хлеба-соли моей.

«И чего полошился князь?» — недоумённо вопрошал себя дружинник, с поклоном закрывая дверь. «Удача как лебедь белая в руки ко мне плывёт», — ликовал Святополк, глядя вслед посланцу «любимого батюшки»...

Рассказывал ли киевский князь подраставшему Святополку о его настоящем отце, мы не знаем. Если и рассказывал, то, конечно, не всю правду, особенно о гибели его. А очень может быть, что вообще на любые речи о Ярополке негласно был наложен строжайший запрет и секретным агентам вменили в обязанность неукоснительно следить за его соблюдением. Однако хорошо известно, что уберечь подобную «государственную тайну» от заинтересованного в ней лица практически невозможно. И Святополк рано или поздно о ней тоже услышал. От матери или от каких-нибудь «доброхотов». Мало ли оставалось ещё свидетелей событий 978 (980) года к тому времени, когда отроческий разум Святополка стал способен осмысливать происходящее и задаваться серьёзными вопросами бытия. Кто-то ещё и карьеру мог себе сделать, утирая слёзы и просветляя мозги юному Ярополчичу. Ну а если Святополк узнал однажды, кто он и сколь тяжкий грех лежит на душе Владимира, то какие чувства должны были созревать и укрепляться в нём? Ясно, что он не мог признать себя сыном двух отцов, то есть любить равно и Ярополка и Владимира. И не нужно быть тонким психологом, чтобы представить, как сердце его наполнялось жаждой мести. По мере своего возмужания Святополк, несомненно, всё более сознавал себя единственным полноправным наследником Ярополка, а Владимира и его сыновей считал узурпаторами, заслуживающими возмездия. Все дальнейшие поступки Святополка при таком понимании их предыстории становятся очевидными, мотивированными и логичными (конечно, это была жестокая логика)...