Владимир Плугин - Разведка была всегда...

Селим-ага пожелал остаться в Измире — «по причине опасения морской болезни». Так и записали в рапорте.

— Одно слово — дикарь. Даже денег не взял, — заметил небрежно Шипулинский, когда при посещении русского посольства рассказывал об итогах визита в Измир.

— Это вы верно заметили, господин лейтенант, — сухо ответил выслушавший его рассказ о кебабах и долме военный атташе. — Денег он не берёт.

Лейтенанту бы удивиться, почему не военно-морской атташе с ним беседует. И ещё больше удивился бы он, если бы смог прочитать полные отчёты своего толмача об измирских беседах. Эти отчёты довелось читать уже нам — через 80 лет. И в них поражают знание ситуации и глубина оценок.

Толмач Селим, он же А. Н. Щеглов, сообщил: «Турецкие деятели хорошо сознают необходимость для Турции дружбы со столь могущественным и великим соседом... Тем более, что под властью турок нет более славянских земель, которые только и служили поводом к войне с Россией». Словом, в русско-турецких отношениях наступала принципиально новая стадия.

Оставшийся в Измире скромный толмач легко преображался то в богатого татарина Селима-челеби, едущего в хадж к святым для мусульманина местам, то в бродягу, крымчака, скрывающегося от правосудия и русских властей. Бывало по-разному.

Оценки были однозначны: глубинка давит на младотурецких деятелей в пользу мира с Россией. Следует учитывать это обстоятельство и постараться оторвать Турцию от прогерманской ориентации.

Крымчак Селим-ага, знаток цен на разные товары в черноморских портах России — как не знать, всего неделю как из Феодосии! — легко находил слушателей, горсть плова и стаканчик чаю или чашечку кофе. «В Измире, других приморских городах многочисленные толпы греков и турок совсем между собой перемешаны. Переполнены кафешки, в которых за столиками восседают вместе и греки и турки, и ничем это не подтверждает ужасов, о которых пишут стамбульские младотурецкие газеты — о насильственном выселении греков из Измира».

Богатому паломнику татарину Селиму-челеби каймакам, правитель провинции, которому был нанесён визит и вручены дары — меха из Казани, откровенно сказал: «Мы едва ожили, ни воевать с Россией, ни выселять греков не будем. Если на то будет воля Аллаха...» А генерал Эссад-паша, у которого тоже побывал богатый казанский паломник, был ещё более конкретен: «И нам, Турции, и соседним славянским государствам после Балканских войн так много работы, что преступлением было бы думать кому-либо из нас о войне».

Согласно кивал белой чалмой Селим-челеби, торопливо записывал все беседы и посылал-посылал депеши на родину: войны можно избежать. Энвер-пашу и других членов младотурецкого комитета ещё можно остановить на пагубном пути к мировой войне.

О Селим-челеби, твои донесения легли в небрежные руки и оказались позабыты, как ребаб-и шикесте, разбитый ребаб, инструмент бродячего певца. Тогда твои призывы или не читали вовсе (чаще всего), или не захотели их понять.

Тогда к его советам не прислушались. Сейчас он очень нужен нам. Очень современно звучат слова русского разведчика: «Знать, но не воевать!»

Переведённый после начала войны с Турцией из Стамбула в Бухарест на прежнюю должность военно-морского агента, Александр Николаевич вряд ли мог предположить, что именно здесь его жизни угрожает самая большая опасность.

Всё началось в канун Нового, 1915 года, в небольшой гостинице Бухареста, где остановился и, как принято было, столовался Щеглов. «Неправильности в деятельности моего сердца» — так охарактеризовал он свои недомогания, нараставшие в течение двух недель. «Обычно прислуживавший за моим столиком официант стал явно избегать обслуживать меня, потом исчез».

В ночь с 22-го на 23 января 1916 года наступил кризис. В положенном отчёте месяц спустя Щеглов записал так: «Около 3 часов ночи сердце почти остановилось, и сильные судороги повергли меня на пол. Насилу встал. Сварил свежего чаю, и — полный провал. Вероятно, успел дёрнуть сигнал тревоги в обслугу отеля».

«Очнулся я, — продолжал Щеглов, — в своей кровати. Доктор, пухленький и умиротворённый, небрежно разглядывал что-то на моём письменном столе.

На мой стон румынский доктор, вызванный ночным портье, неспешно обернулся, взглянул рассеянно:

— Ну вот, кажется, и полегчало. Не волнуйтесь. Небольшая простуда. Небось Рождество да Новый год... Шалили? Сознайтесь!

Я и языком-то шевельнуть не в состоянии, а доктор с игривостью продолжал:

— От шампанского отказаться вовсе. Лед на голову и побольше... мороженого».

«Сделать анализ мочи, как я требовал, наотрез отказался», — записал позже Щеглов.

С тем доктор и уехал. У Щеглова достало сил вызвать своего поверенного, жившего в том же отеле, и добраться до русской миссии.

«Вплоть до седьмого марта, — продолжает Щеглов, — я лежал в сознании ясном, но в почти полном бессилии».

Насчёт того, что лежал пластом (в отдельной комнате в посольском особняке), — это точно. Насчёт бессилия — скромничает.

«...С 23 января начали и всё продолжают прибывать агенты Щеглова, создавая нам массу хлопот, но он настаивает на необходимости и срочности для Петрограда доставляемых ими сведений...» Это уже из посольского отчёта о беспокойном постояльце.

Человек исключительного мужества и завидного здоровья, Щеглов перенёс, как установили прибывшие из Севастополя русские военные врачи, постепенное отравление сразу несколькими ядами.

Выяснилось, что это покушение организовал некий Зураб, стамбульский турок, «бежавший» с началом войны из Стамбула в Бухарест. Не вслед ли за Щегловым уехал Зураб? Во всяком случае, нейтрализация русского разведчика была организована по тем временам неплохо. К ядам в пище попытались добавить «лечение». Кроме установленной той памятной ночью «простуды», два местных румынских врача, которых встревоженная дирекция отеля прислала к Щеглову (в русское посольство!), установили, и это записано в документах, «явное отравление свежей икрой из Дуная, в котором плавает много трупов...». Такой курьёз не смог бы придумать ни один романист. Главное — администрация чиста, причина найдена. Стало быть, и делу конец. Русский рыбы поел!

Самому Щеглову стало хуже, и, думаю, юмора он не оценил. 7 марта — ещё один консилиум, по случаю слабости сердечной деятельности. Диагноз: «Болезнь аорты, лечить подкожными впрыскиваниями йода».

Тогда-то и прогнал Щеглов местных эскулапов и настоял на прибытии русского врача из Севастополя.

Приезжали к нему дважды. Это — в разгар войны — совсем особое дело. Выходили Щеглова, да и натура его чрезвычайно крепкая спасла.

Впрочем, сам он об этом периоде, то есть январе — мае 1915 года, писал просто: «Сердце моё ослаблено и работает неправильно. Пульс не достигает и 60 ударов». И тут же — о работе: «Так как исполнение моих обязанностей носит кабинетный характер, болезнь моя ущерба службе не наносит...»