Далия Трускиновская - Свидетель с копытами

– Я не умею, сударыня бабушка…

– У меня берейтор служит, англичанин, школит лошадей, он тебя научит. Государыня наша – и та конную езду любила, даже изволила ездить по-мужски. Может, и теперь ездит, да нам не докладывает. Покажи-ка ногу…

Откинув одеяло, княгиня с одобрением осмотрела тонкую девичью ножку.

– Икры у тебя, матушка моя, совсем тощенькие, ну да это дело наживное. Нога маленькая, мои сапоги будут впору. Агаша! Вели Аксютке отыскать мои прошлогодние сапоги, да пусть их даст Степке – смазать, начистить. Ничего, жизненочек, вон, глянь, и солнышко светит. Тебе здесь хорошо будет! Ты что покраснела?

– Стыдно…

– Что – стыдно? Голую ногу показывать? – догадалась княгиня. – Так я тебе не кавалер. Ну, ладно уж, садись да заворачивайся в одеяло! Фимка, Фимка! У меня в уборной, в комоде, пукетовый шлафрок лежит, розами по альмандиновому полю, тащи сюда живо! Встряхни только сильнее – он травами от моли переложен!

И, отвернувшись, чтобы не смущать внучку, княгиня задумалась: как же уговорить такую скромницу надеть мужской наряд? Внучка была – залюбуешься, тихоня, слова поперек не скажет, но для той интриги, что задумала княгиня, надо бы ей быть побойчее.

Пока Агафья сама выставляла на круглый столик серебряный сервиз-дежене, как раз для завтраков на две персоны, княгиня перебирала в уме своих комнатных девок и остановилась на Дашке. Рыжая белокожая Дашка была не чужая – княгиня знала, что Матрена родила ее от покойного князя. Девка уродилась веселая и языкастая, отменная певунья, – вот ее-то княгиня и додумалась определить в горничные к Лизаньке. То, что девушка дичится властной бабки, – понятно, а с Дашкой она будет себя чувствовать вольготно.

– Я тебе девку подарю, – сказала княгиня. – Будет за тобой ходить, как положено. А ты потом, как замуж пойдешь, возьмешь ее в мужнин дом и там за хорошего человека отдашь, и так она все время при тебе будет. Агаша, кликни там Дашку. Стыд и срам – привезли девицу даже без горничной девки.

Дашка явилась на зов и получила приказание – холить и лелеять свою новую хозяйку. Для начала – перебрать ее имущество и доложить, чего и сколько нужно поскорее нашить – рубах, юбок, ночных кофт, чепцов и прочего добра, которое в деревне могут быстро и без затей изготовить комнатные девки; потом, в Москве, все это придется купить в модных лавках.

Позавтракав, княгиня послала казачка Ваську сказать берейтору, что скоро явится на конюшню, так чтобы ждал.

Берейтора-англичанина княгиня наняла два года назад, в бытность свою в столице, соблазнив отличным жалованьем. Звали его Джон Макферсон, слугам было велено именовать Иваном Матвеичем. Хотя по-русски он за два года выучил десятка три слов, а княгиня по-английски – и того меньше, они на конюшне при помощи способного к языкам Васьки прекрасно друг друга понимали. Макферсону было велено готовить молодых лошадей для запряжки в легкий экипаж и в дрожки, учить их ровной и долгой рыси, не забывая и резвить. Княгине страх как хотелось летом самой править дрожками, зимой – саночками. Наступало время серьезной работы с лошадьми, зимой появились на свет жеребята, четверо красавчиков, которых сызмала нужно было правильно растить, требовали заботы однолетки и двухлетки. И главный вопрос – когда, по мнению англичанина, должна прийти в охоту княгинина любимица, четырехлетка Милка. От этого зависели многие важные и тайные планы…

Лакей Николка имел от роду двадцать два года, был взят в дворню чуть ли не от сохи за высокий рост, статность и приятное лицо. И хотя родители благословляли княгиню, давшую их младшенькому необременительное ремесло и полное обеспечение, сам Николка только тягостно вздыхал.

Крестьянских парней женят рано, чтобы взять в хозяйство молодую работницу, до свадьбы не многим удается погулять, и Николка уже в шестнадцать был согласен венчаться, в выборе невесты положившись на мать, – она бы вместе со свахами высмотрела красивую, работящую и смирную девку. Но пришлось спешно отдавать замуж старшую сестру, пока девичий позор не взбух под рубахой и сарафаном, а две свадьбы в одну осень семья бы не осилила.

На следующую осень случились в большом количестве похороны – померли дед с ветхой прабабкой да тяжело болевший младший братец Петруша. Опять же – не до сватовства. А потом княгиня-хозяйка высмотрела Николку и забрала его сперва в усадьбу, потом даже в самую Москву. Отданный под начало к старому лакею Игнатьичу, княгининому ровеснику, Николка быстро постиг лакейскую науку. Выучился держаться прямо, кланяться благородно, поднос с кушаньем носить красиво, двери экипажа отворять быстро и подножку спускать ловко, заучил полсотни французских слов, а когда освоился в дворне – влюбился. И, поскольку был он белокожий, голубоглазый и дородный молодец, то просто обязан был влюбиться в маленькую, смугленькую, черноглазую Марфутку. Она, как и Дашка, имела особое происхождение, – ее мать-кухарку обрюхатил француз, нанятый обучать музыке и танцам дочерей княгини, старшую – Прасковью и младшую – Аграфену. Княгиня даже не сразу прогнала затейника – не могла поверить, что образованный француз польстился на грязную бабу.

Смышленая Марфутка берегла себя для законного супруга. И все поползновения неопытного Николки легко отметала. Но парень ей нравился, и она очень хотела видеть его своим мужем. Княгиня же видела в девушке будущую старшую горничную, и вот выпал случай убедиться в верности своего выбора.

Решение княгини приставить Марфутку и Николку к охране дочки-пьяницы сильно обоих озадачило. Но княгиня рассчитала верно – эти двое так хотят повенчаться, что из шкуры вон будут лезть, лишь бы оправдать доверие.

Марфутка пришла вечером в каморку Агафьи и поклонилась ей недавно сшитой рубахой (как и полагается девице, Марфутка сама готовила себе приданое, всю тряпичную казну, на мать надежды было мало, а родной батюшка исчез в неведомом направлении). Ключница ловкой девушке покровительствовала, давая ей кое-какие поручения и расплачиваясь мелкими поблажками. Агафья помогла Марфутке составить план действий и собрать все необходимые предметы: мебель, белье, шлафроки для Аграфены, посуду и ночную вазу, а также сама позвала кузнеца Федора, чтобы сковал и вбил петли для замка. Она же, Агафья, надоумила забрать у Аграфены все опасное, на чем можно с тоски удавиться, включая подвязки для чулок, – пусть ходит в спущенных! И она же сама потолковала со сторожем Никишкой. Словом, отведенные непутевой Аграфене комнаты по строгости содержания вполне можно было сравнить с каким-либо из равелинов Петропавловской крепости. Решеток на окнах недоставало, но окна глядели на задний двор, где постоянно бегают люди, ночью же носятся сторожевые псы.