Артуро Перес-Реверте - Капитан Алатристе. Чистая кровь. Испанская ярость. Золото короля

– И вот еще что… – малость поразмыслив, прибавил отъезжающий на тот свет. – Хорошо бы передать мой прощальный поклон и ювелиру.

Вписали в синодик и ювелира. И уже от себя пообещали, что если завтра утром окажется, что палач, не вполне проникшийся увещеваниями Марикиски, исполняет свой служебный долг с недостаточной чистотой и отчетливостью, то пусть пеняет на себя. Ибо одно дело – а дело, согласимся, есть дело, да притом у каждого свое, – спровадить на тот свет изменника или же содомита, и совсем другое – удавить гарротой порядочного человека, не соблюдя всей формы. За это придется ответить. Послушав эти и прочие, но в том же роде заверения, Никасио остался утешен и успокоен так, что лучше и желать нельзя. Он растроганно взглянул на капитана, пришедшего скрасить ему последние минуты, и сказал:

– Кажется, я не имею удовольствия быть с вами знакомым, сударь?..

– Некоторым из присутствующих здесь известно, кто я такой, – отвечал тот обычным своим тоном. – Очень рад, что могу проводить вас от имени тех, кто, в силу разных причин, не сумел сделать это сам.

– Ни слова больше… – Приветный взор над огромными усами обратился ко мне. – А отрок этот вас сопровождает?

Капитан кивнул, а я поклонился – и до того учтиво, что вызвал одобрительные возгласы присутствующих, ибо закоренелые злодеи, как никто, умеют ценить в юношестве скромность и благовоспитанность.

– Ладно скроен, крепко сшит, – сказал Никасио. – Пусть пригубит он из чаши сей как можно позже.

– Аминь, – отозвался капитан.

Тут мое появление приветствовал Сарамаго Португалец. Весьма поучительно для молодого человека, сказал он, шипя на португальский манер, присутствовать при том, как расстаются с этим миром люди, наделенные мужеством и честью, да еще в наши печальные времена, когда вокруг торжествуют бесстыдство и безнравственность. И если не считать счастья родиться в Португалии – а счастье это доступно не каждому, – то нет ничего лучше для просвещения, нежели видеть достойную смерть, общаться с мудрыми людьми, узнавать новые страны и постоянно читать хорошие книги.

– Так что, – поэтически заключил он, – вслед за Вергилием воскликни, юноша: «Arma virumque cano…» – и за Луканом: «Plus quam civilia campos…» [91]

За этим последовали новые возлияния, беседа становилась все оживленнее, и, когда Никасио захотелось напоследок перекинуться в картишки, Гусман Рамирес, малый молчаливый и угрюмый, извлек из кармана засаленную колоду и положил ее на стол. Стасовали, раздали; одни играли, другие смотрели, а пили все. Назначили ставку, поставили на кон деньги, и к Никасио Гансуа – случайно ли или оттого, что дружки решили порадовать его, – повалила карта, а с ней – и удача.

Игра была в самом разгаре, когда в коридоре послышались шаги и, воронья чернее, вошли: судейский, начальник тюрьмы с альгвасилами и тюремный капеллан. Они собирались огласить приговор. И хотя Хинесильо Красавчик прижал ладонью струны гитары, никто и виду не показал, что заметил вошедших, и сам смертник даже не переменился в лице: все продолжали сидеть, как сидели, держа веером по три карты и внимательно следя, кто выложит джокера , коим объявлена была двойка червей. Судейский откашлялся и прочел, что, мол, так и так, то да се, на основании вышеизложенного и с учетом пятого-десятого, рыбного-грибного, так далее и тому подобное, прошение о помиловании отклонено и такого-то числа в таком-то часу пополуночи приговор в отношении означенного Никасио Гансуа будет приведен в исполнение. А тот невозмутимо слушал чтение и, лишь когда оно завершилось, разомкнул уста, взглянув на партнера и двинув бровями.

– Хожу, – сказал он.

Игра пошла своим чередом. Сарамаго Португалец сбросил трефового валета, его партнер пошел с короля, а третий игрок выложил бубнового туза.

– Червы, чтоб их!..

– Козыри.

Гансуа очень везло в ту ночь: он отходил целую масть, одной рукой сбрасывая карты, а другой горделиво упершись в бок. И только потом, сгребая выигрыш, поднял глаза на судейского:

– Не затруднит ли вас повторить последнюю фразу, а то я отвлекся?

Писец, почтя себя уязвленным, отвечал, что подобные вещи читаются только единожды и, раз так, придется приговоренному укладываться в дорогу, с позволения сказать, втемную, не вникая в суть и подробности дела.

– Такому человеку, как я, – ответил тот с отменным хладнокровием, – человеку, не привыкшему праздновать труса и сызмальства взявшему себе за правило отступать для того лишь, чтоб противник смог причаститься Святых Тайн, человеку, который участвовал в пятистах формальных поединках, не считая драк без повода и вызова и всякой прочей поножовщины, а потому не считая, что со счета я давно сбился, так вот, говорю: такому человеку подробности нужны как рыбе зонтик… Желаю знать, сказано ли в вашей бумаге, что мне крышка?

– Сказано. Завтра в восемь.

– А чья подпись под приговором?

– Судьи Фонсеки.

Никасио окинул своих товарищей многозначительным взглядом, а те в ответ прижмурили глаз, безмолвно подтверждая, что слышали и поняли. Можно было не сомневаться – доносчик, стражник и ювелир прихватят с собой в дальнюю дорогу еще одного спутника.

– Конечно, – философическим тоном заметил Гансуа, – означенный судья может вынести мне приговор и тем самым лишить меня жизни… Был бы он человеком чести – вышел бы ко мне со шпагой в руке, вот тогда бы мы посмотрели, кто чью жизнь заберет.

Последовали новые важные кивки и покачиванья головой – верно, мол, говорит, все истинно, как в Священном Писании. Судейский всего лишь пожал плечами. Капеллан – благодушного вида августинец с грязными ногтями – приблизился к Никасио:

– Хочешь исповедаться?

Тот, продолжая тасовать колоду, оглядел его сверху донизу:

– Неужто, отче, похож я на корову, от которой хотят получить молока не на утренней дойке, так на вечерней?

– Облегчи душу.

Смертник прикоснулся к висевшим у него на шее ладанкам и четкам.

– О моей душе мне и заботиться, – ответил он, помолчав. – Завтра утром я уже смогу потолковать об этом не здесь, а кое-где еще, и с Тем, Кто разбирается в этом лучше вашего…

Сидевшие за столом вновь одобрительно закивали. Многие из них знавали Гонсало Барбу: когда при самом начале исповеди он покаялся в восьми убийствах, чем донельзя смутил юного и неопытного священника, то поднялся с колен со словами: «Если уж от таких пустяков вас в пот бросает, лучше прекратим это». Когда же падре принялся настаивать, ответил: «Ступайте с богом: не тому, кого позавчера рукоположили, исповедовать человека, который убийствам счет потерял».

Игроки продолжали тасовать и сдавать карты, а судейский с монахом направились к дверям. Никасио, вспомнив что-то, вернул их с полдороги.